Красное колесо. Узел I. Август Четырнадцатого - Александр Солженицын

Имея силы противостоять мировым державам, – в каком нелепом положении находишься, не в силах взять в руки собственное возбуждённое юношество. Но если вспомнить, что большая часть их учится, не имеющая средств, половина освобождена от платы за обучение, четвёртая часть получает стипендии в помощь, – то ведь и разгневаешься: почему государство должно за студентами ухаживать? Почему все находятся в рамках долга – а они нет? И Николай согласился: наказывать. Одобрил предложенное Витте: из высших учебных заведений за беспорядки исключать на год, на два или на три и на время исключения отдавать в войска, хотя б и не подлежали призыву, хотя б и нестроевыми: воинское воспитание есть лучшее исправление.

Четыре года казалось – можно управлять скорее даже в духе деда, чем отца. Четыре года важные решения как будто замедлялись, не стучались в дверь, – тут сразу пошли одно за другим.

Финляндия. Если она – часть России, то может ли она не жить по русским законам, и только те из них принимать и постольку принимать, как одобрит сама? Всего-то призывает Финляндия 10 тысяч солдат – но из них ни одного не имеет права Россия переместить хотя бы в другую губернию. Александр I не жалел им подарков в начале века, но жизнь перестаёт быть такой просторной, и в последний год века приходится потеснить то, что было подарено в первый год его. Или тогда уже не жить с Финляндией вместе? Но кто бы взял на себя распад наследованной империи?

Земства. Дал дед земства не всем губерниям, как будто настоятельно надо теперь распространить их на остальные, – но, нашёптывает неистощимый и переменчивый в мыслях, всегда блестящий и убеждённый Витте, – земства вообще не совместимы с самодержавием. Вместо обслуживания местных нужд они тянутся вырасти и подорвать монархию.

Решения толпятся, принимать их – проще в один цвет. Непокорных студентов – в солдаты. Земств – не распространять далее. Финскую армию набирать на новых основаниях. А более всего как зеницу хранить – русскую крестьянскую общину.

Но деревня отвечает неурожаями – в самых богатых и обильных губерниях. Но Финляндия волнуется к полному отделению. Но общество возбуждается до крайней черты озлобления, так что, кажется, им и Россия сама не нужна, только бы не было у них царя. И то, что пишут они в газетах, так далеко от исконных русских представлений, как если бы два несхожих языка – и нет никаких переводов, и нет пути объясниться. А в университетах полтора учебных года прошло спокойно – и вдруг, открывая XX век, в феврале 1901 студент застрелил министра народного просвещения Боголепова!

Что должен делать монарх? Поклониться студентам? Просить ещё других выстрелов?

Суд был гражданский, он не имел прав покарать убийцу смертью (вскоре тот легко сбежал от наказания), – да за 6 лет царствования Николая ещё и не было ни одной политической казни, он никак не думал к ним прибегнуть. Тут собралась перед Казанским собором студенческая тысячная толпа. Были окружены, кое-где с дракой, и целыми толпами арестованы, восемьсот человек, так что не хватало места не только в тюрьмах, но и в полковых манежах. Одним внушали, других исключали, третьих рассылали по родным их местам. Надежда была, что теперь, без самых буйных, утихомирятся. И назначил нового, мягкого, министра – не мстить за убитого. Тот начал с разрешения университетских сходок и с поисков, как улучшить уклад учебной жизни.

Но в тех же днях стреляли в Победоносцева (не попали). В ответ на мягкие меры вражда общества к власти только усилялась от месяца к месяцу и принимала формы беспощадные.

В начале следующего года, 1902, новым юношеским выстрелом был убит министр внутренних дел Сипягин. И общество не скрывало ликования.

Вот тут Николай испытал уже – гнев. Это были выстрелы, по сути, в него самого. Ему – запрещали вести страну, требовали сдаваться. Но у него и колебания не было такого. Он нёс историческую корону, весь народ был за него – и только кучка интеллигентов против. Государь назначил новым министром – сторонника подавлений Плеве.

Именно внутри страны, где все – свои русские, и должно бы идти наиболее гладко – вгонялись смертные эти занозы. Любя эту страну и желая ей только добра – почему нельзя было жить всем мирно, хорошо?

Апрельской ночью поехать на глухарей. Хоть и вовсе не спи – на другой день после охоты всегда бодрое состояние, а можно после министерских докладов поспать. Объезжать казармы и благодарить войска за службу. Присутствовать на манёврах и потом на длинных интересных разборах. Посмотреть, как стрелковый батальон проделывает рассыпной строй. Поспеть верхом на обычное место прохода улан или егерей в свой лагерь (Аликс подъедет на шарабане). В чудную погоду, море как зеркало, покататься вдвоём на тузике. Или смотреть гонку барж, вельботов, шестёрок. Вечером поехать на какую-нибудь весёлую пьесу, если летом – то в красносельский театр. (Красное Село всегда покидаешь с грустью – это центр всех воинских лагерей). Но нет лучшего наслаждения и освобождения, чем поехать на обед в офицерское собрание и засидеться там до ужина и дальше, непринуждённо беседуя, слушая неистощимые военные рассказы, цыган или русский хор, вернуться в два часа ночи – и ещё на другой день подняться под прекрасным впечатлением проведенного вечера.

Как легко жить тем, кто несёт ответственность только за свою семью! Но молодой монарх отвечает ещё за несколько десятков великих князей и княгинь, за своих двоюродных братьев и даже тётей и дядей, намного старше его, за доходы от их удельных владений, занимаемые ими посты – и даже за поздние привязанности их: дяди Михаила, потом дяди Павла, когда, пренебрегая династической представительностью и не желая побороть свои страсти, они избирали позорный путь морганатического брака, и так были удаляемы со всех постов, лишаемы званий, высылаемы за границу, – сколько это огорчений для всей династической семьи!

А наследник престола – вдумчивый кроткий брат Георгий, тихо истаял от чахотки, в уединеньи, в кавказских горах, мало пережив отца.

Трудность управлять – это трудность применить свою голову не к одному своему послушному телу, лёгкому на передвижения, и не только к своей семье, и не только к императорскому Дому, но осенить собою пространство, никак не свойственное отдельному человеку. Иногда, скалывая лёд в саду Зимнего, или во время верховых прогулок под Царским, Николай так напрягался умственно, сопоставляя противоречивые мнения собеседников и подчинённых, что передайся его напряжение в лом – тот бы заплясал как бешеный, а пройди и отзовись его усилие в лошади – она бы захрапела, понесла.

Трудность управлять – это и несносная трудность обращаться к управляемым. Легко – если это один-два-три собеседника в закрытой комнате или застольника за обеденным столом. Приятно, если это в военной, гвардейской среде, – тогда легко раскрывается рот, привольно льётся речь (тут выпал юбилей Пажеского корпуса – его праздновали долго, шумно, во многих формах, и Николай с удовольствием много говорил). Но сжато и стеснительно, когда надо что-то вымолвить перед собранием штатских людей, да ещё весьма образованных и многомысленных, – руки Николая как связывались, ни одного естественного жеста, вяз язык во рту, не способный продвинуться, чтобы произнести одно милостивое или любезное слово, и опасался император, что может быть даже краснеет, что смущение его видно, – и не знал, как провалиться сквозь землю, скорее уйти. (Рядом с Пажеским выпали столетние юбилеи Государственного Совета и учреждения в России министерств – Николай вынужден был туда казниться ехать, но ни тем, ни другим не произнёс ни одного слова). Послан был едва ли не каждому второму человеку этот дар – свободно держаться перед собраниями, но Николай костенел, леденел, и только надеялся, что его молчание выразится достаточно важно.

Трудность управлять – это мучительная трудность принять правильное решение и трудность выбрать верных людей, на которых бы положиться. Сколько раз казалось – вот, нашли решение! – но сопротивлением событий оно разваливалось, или сызначала же не находилось сил его выполнить. И сколько раз мнилось – нашёл правильного человека! Но хором других людей указывалось, что человек избран неверно. Да и все советники никогда не сходились едино, а все друг другу противоречили, из чего вытекало, что и сами они не знали, как будет верно. И год от года Николай стал всё меньше и меньше доверять советникам и даже не открываться им полностью, лишь выведывал их мнения, но в каждом заранее предполагал ошибку. Внутреннее царское чувство должно было подсказать верней.

Все министры, кто скромней, кто развязней, выставляли положительность своих мнений и действий и постоянно настаивали кого-нибудь награждать или назначать на выгодную должность, в какой-нибудь опекунский совет или в почётную отставку в Государственный Совет. (И сам Государь, внимая просьбе Кшесинской сложить с неё штраф за ношение не того костюма был вынужден пожертвовать директором театров). Кто, как Витте, считал, что блистает талантами, – внушал Государю, что именно на таланты надо ему опираться. Напротив, другие доказывали, что нужна лишь верность и преданность, и царя должны окружать не гении, но средние люди, чистоплотные труженики. Многотруден был путь – выслушивать одного, другого и третьего в их противоречиях, и прочитывать и прочитывать все стопы подкладываемых бумаг, а министры тем временем многое успевали делать сами, так что государево решение оказывалось уже и ненужным. От роя противоречий и несогласий между министрами стал Николай более всего не доверять именно министрам – чем дольше тот был на своём посту, тем больше, – и снова начинал доверять им после отставки. Он приучался наружно выслушивать министра (чаще – скучая, иногда оживляясь, если доклад содержал забавное) и даже повышенно-любезно, если предполагал от него вскоре отказаться или решить ему наперекор, приучался скрывать от министров свои чувства и свои мнения, а искать верного совета у кого-нибудь случайного, доброго проницательного человека, не занимающего никакого поста, – и издавать важные акты без соответствующего министра или учреждения.