Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович

— Нет!.. У вас семьи, а я один, и не так уж мне везло в жизни….

— К чему разговоры, — кричу я, — раздевайся! Одежду привязывай на спину. Проверь, хорошо ли упакованы спички.

— Мне не выплыть.

— Вода вынесет, а здесь гибель. Снимай телогрейку, штаны… Ну, чего медлишь!

Он вскинул светлые глаза к небу и стал вытаскивать из тесных сапог посиневшие ноги.

Я помогаю ему раздеться. Тороплю. А сам плохо владею собой, ничего не вижу. Надо бы что-то сказать ему. Но ни одной законченной мысли в голове — они бегут беспорядочно, как беляки на Мае, не повинуясь мне.

Не знаю, что передать друзьям. Как оправдать себя перед семьёй? Надо бы просить прощение у Василия и Трофима за то, что заманил их сюда, на Маю, не настоял идти через Чагар. А впрочем, зачем, ведь этот опасный путь был нашим общим желанием,

Вокруг по перекату ходят с гулом буруны, мешая густую синеву реки с вечерним сумраком. Трофим готов. Я завязываю на его груди последний узел, но пальцы плохо повинуются мне. Нервы не выдерживают, я дрожу.

— Торопись!

Он опускается на колени перед Василием, припадает к лицу, и его широкие плечи вздрагивают.

Напрягаю всю свою волю, призывая на помощь спокойствие, хочу мужественно проводить человека, с которым более двадцати лет был вместе.

Мы обнимаемся. Я слышу, как сильно колотится его сердце, чувствую, как тесно лёгким в его груди, и сам не могу унять одышку.

— Прощай, Трофим! Передай всем, что я остался с Василием, иначе поступить не мог.

Трофим шагнул к краю валуна. Окинул спокойным взглядом меркнущее небо. Покосился на бегущую синеву потока, взбитую разъярёнными бурунами. И вдруг заколебался. Вернулся, снова припал к Василию…

Ещё раз обнимаемся с ним.

— Не бойся! — и я осторожно сталкиваю его с камня.

Распахнулась волна, набежали буруны, и Трофима не стало видно. В темноте только звёзды далёкие-далёкие печально светят с бездонной высоты, да ревут огромные волны в тревожной ночи.

На валуне стало просторнее, но сесть всё равно негде. Приподнимаю Василия, кладу его голову себе на ноги. Холодно, как на льдине. Больного всего трясёт, и я начинаю дрожать. С ужасом думаю, что Василию до утра не дожить.

— Уже ночь или я ослеп? — слышу слабый голос Василия.

— Разве ты не видишь звёзд?

Он поднимает голову к небу, утвердительно кивает.

Выплыл?

— Давно.

— А ты видел?

— Как же! Ушёл берегом за кривун.

— Ну-ну, хорошо! Сам зачем остался.

— А ты бы бросил меня в такой беде?

Он долго молчит, потом спрашивает:

— Значит, никакой надежды?

— Дождёмся утра, а там видно будет, — пытаюсь утешить его.

— Дождёмся ли?…

Бродячий ветер трубит по ущелью, окатывает нас водяной пылью. Поток дико ревёт. Что для него наша жизнь — всего лишь минутная забава.

Теперь, немного освоившись с обстановкой, можно здраво оценить случившееся. Поздно раскаиваться, сожалеть. Думаю, что всякая борьба безнадёжна. Мы попали в такое положение, когда ни опыт, ни величайшее напряжение воли, ни самое высокое мужество не могут спасти ни меня, ни Василия. Обстоятельства оказались сильнее нас. Только бы сохранить в себе спокойствие!

Василий дремлет. Вот и хорошо! Пусть на минуту забудется… Томительно и долго тянется ночь. Я мёрзну, дрожу. Туча гасит звёзды. Становится жутко в темноте, под охраной беляков. И всё время сверлит одна мысль: почему не послушал Улукиткана, не пошёл через Чагар. Но разве мог я иначе? Разве можно задержать выстрел, если боёк ударил по капсюлю?

Затихает и снова оживает южный ветерок. Он наносит запах хвойной тайги. И кажется, плывёт этот терпкий дух из родных кавказских лесов. Вижу, точно в яви, костёр под старой чинарой. Там впервые с ребятнёй мы жгли смолевые сучья. Там в детских грёзах раскрывался нам загадочный мир. Там, под старой чинарой, у тлеющего огня, родилась неугомонная мечта увидеть невиданное. Это ты, угрюмый лес моего детства, научил меня любить природу, её красоту, первобытность. Ты привёл меня к роковому перекату. Но я не сожалею…

Меня вела к развязке всепоглощающая страсть. Это было не безотчётное влечение, не спорт, а самое заветное стремление — подчинить природу человеку.

Тучи сваливаются за скалы. Падучая звезда бороздит край тёмного неба. Улукиткан непременно сказал бы, что это к удаче. Он умел всегда находить в явлениях природы что-нибудь обнадёживающее, и это помогло ему жить. Хочу поверить, что упавшая звезда к счастью.

— Ты не спишь? — слышу голос Василия. — Какая долгая ночь!

Я молча прижимаю голову друга. Молчим потому, что не о чем говорить. То, чем жили мы до сих пор, о чём мечтали, покинуло нас. Не осталось ни вёсел в руках, ни экспедиционных дел, ни связи с внешним миром. Казалось, жизнь замерла, как замирают паруса в минуту вдруг наступившего штиля.

Часы текут медленно. О, эта долгая ночь, холодная и неумолимая! Хочу забыться, но не могу отрешиться от тёмных мыслей, слишком велика их власть надо мною. Злой ветер проникает в каждую щёлку одежды. Ужасное состояние, когда промерзаешь до мозга костей, когда негде согреться. Я втягиваю голову в воротник, дышу под фуфайку и закрываю глаза с единственным желанием уйти от действительности.

Слышу — со скалы срывается тяжёлый обломок и гулом потрясает сонное ущелье. Из-за кривуна высовывается разбуженный туман. Качаясь, он взбирается на осклизлые уступы, изгибается, плывёт. Вверху сливается с тусклым небом, внизу бродит вокруг нас, мешаясь с бурунами, оседая на нашей одежде водяной пылью. И от этого становится ещё холоднее…

Нет, не уснуть…

В мыслях царит хаос. Я потерялся, не у кого спросить дорогу. Сколько бы ни звал я сейчас своих близких друзей, они не придут на помощь. Я один с больным Василием, на краю жизни.

Опять слышу грохот. Вероятно, забавляется медведь, Где-то в вышине, за туманом, за верхней гранью скал, рассвет будит жизнь. Живой поток воды проносится мимо, словно гигантские качели в бесконечном взлёте.

Над нами, чуть не задевая крыльями, пролетает пугливая стайка уток. Туман сгущается, белеет. Утро заглядывает в щель.

— Холодно, не чувствую себя. Согреться бы теперь перед смертью, — и Василий крепко прижимается ко мне.

— Скоро солнце поднимется, отогреемся и непременно что-нибудь придумаем, — стараюсь я успокоить Василия.

— Ты не заботься обо мне. Не хочу жить калекой. Плыви сам…

— Никуда я от тебя не поплыву. Ещё не всё, Василий, потеряно. Наступит день…

— Ты бы повернул меня на бок, всё застыло, — обрывает он разговор.

Вид у него ужасный: по чёрному, обветренному лицу проступили жёлтые пятна, и какие-то новые линии обезобразили его. В глазах полнейшая отчуждённость. А ведь совсем недавно это был человек, да ещё какой человек!

Наверху всё больше светлеет. Назад, за кривун, торопится туман. Обнажаются выступы скал, рубцы откосов, небо, освещённое далёким солнцем. Перекат бушует. Страшно смотреть, как обрушивается поток на острые клыки обломков, разбивается в пыль и, убегая за кривун, бросает оттуда свой гневный рёв.

Вижу, за перекатом, в заводи, плывёт что-то чёрное. Присматриваюсь — да ведь это, кажется, шляпа Трофима! Не может быть! Не хочу верить. С трудом поднимаюсь на ноги. Нет, не ошибся — его шляпа, Неужели погиб?!

— Куда ты смотришь, что там? — слышу тревожный голос Василия.

— Утка чёрная плывёт за перекатом.

— А я думал, Трофима увидел…

— Что ты, он теперь далеко.

— Вот уж и далеко! Без плота и без топора ему никуда не уйти.

— Наш плот не должно далеко унести перевёрнутым.

— Может, и застрял, — соглашается он.

— Что это у тебя, Василий, с нижней губой?

— Опухла что-то…

— Да ведь ты её изжевал! Зачем это?

— Сам не знаю. Кажется, будто трубка в зубах.

Я отрезаю ватный кусок от полы фуфайки, кладу ему в рот и только теперь вижу его поседевшую за ночь голову. Лицо сморщилось, на лбу глубокие борозды, точно сабельные шрамы, нос заострился. В глазах выражение ужасающего безразличия, как у мертвеца. Меня это пугает.