Александр Македонский. Трилогия (ЛП) - Мэри Рено

Ради каждой встречи с послами ему приходилось подниматься с постели и усаживаться на трон, как если бы он чувствовал себя превосходно. Послы всегда говорили долго и витиевато, и каждую речь требовалось переложить на греческий; затем Александр отвечал, и его слова также перетолковывались. Потом он принимал дары… Я боялся, что тигры учуют запах его крови.

Рана высохла, хотя по-прежнему вселяла в меня ужас одним своим видом. Однажды утром царь — довольный, словно ребенок, вынувший изо рта молочный зуб, — со словами «Смотри-ка, что я вытащил» показал мне огромный осколок ребра. После этого боль уже не была такой острой, но кожа все еще приставала к сухожилиям, те — к костям и, как сказал врачеватель, к легкому внутри. Силы возвращались к Александру постепенно, и еще долго от боли он не мог глубоко вдохнуть или поднять руку, — что, однако, не удерживало его от работы, скопившейся за время похода.

Вскоре после нашего прибытия в царский шатер явилась Роксана; она приехала в своем занавешенном паланкине, дабы приветствовать своего повелителя и осведомиться о его здоровье. Александр позже сказал мне, что Роксана делает заметные успехи в греческом; ему показалось, она была исполнена заботы, мягка и кротка. Я уже слышал, что, когда разнесся слух о его гибели, истошные вопли согдианки оглушили половину лагеря. Быть может, то была искренняя скорбь; с другой стороны, Роксана по-прежнему оставалась бездетна и могла вовсе не иметь ребенка, если бы Александр и впрямь погиб.

Миновал месяц. Александр уже встал на ноги, и мы вновь доверились реке, двинувшись туда, где она сливается с Индом. То была воистину царская процессия. Поток широк и спокоен; царь взял с собою одних пеших воинов десять тысяч, не считая всадников и их лошадей. Водную гладь гордо рассекали корабли с раскрашенными парусами и с разрисованными глазами на крутых бортах; корму каждого судна резчики украсили золоченым орнаментом — частью греческим, частью индским. И чудесно было видеть Александра вновь взирающим вперед, стоя на носу царской галеры.

Там, где встречаются воды двух рек, Александр узрел замечательное место для нового города — и разбил лагерь. Он все еще нуждался в отдыхе. Мы пробыли там большую часть зимы; было неплохо, хоть я и не переставал скучать по привычному для глаз виду холмов. Когда разнеслась весть, что Александр встал лагерем, к нам начали приезжать люди — причем некоторые прибывали аж из самой Греции. И все-таки один из гостей застал нас врасплох: то был Оксиарт, отец Роксаны. Он прибыл со своим старшим сыном, донельзя озабоченный государственными делами. По словам Оксиарта, его беспокоило какое-то восстание в Бактрии. Сам же я твердо верю, что проделать долгий путь его убедило желание проверить, не готовит ли его дочь скорое появление внука, нового Великого царя?

Во время индских походов у Александра редко выдавалось время побыть вместе с Роксаной, даже если бы царю того хотелось. Полагаю, Оксиарт придерживался того мнения, что, коли есть желание, время найдется. Теперь Александр объявил, что вполне здоров, и даже совершал конные прогулки («Просто немного покалывает в боку, надо только чуточку смягчить рану мазью»), а потому не мог объяснять немощью отсутствие интереса к гарему. Вот уже несколько недель, если говорить правду, царь чувствовал себя до такой степени неплохо, что мог бы заниматься любовью с кем-нибудь, кто был бы осторожен и мягок. В общем, визит Оксиарта так ничем и завершился, не считая короткого путешествия по реке, чтобы взглянуть на крокодилов. Не ведаю, что именно там говорилось, хоть я и был на галере: главное — вовремя уйти, чтобы не встревать в споры родственников.

Расставаясь, Александр подарил тестю сатрапию. Она лежала у предгорий Парапамиса — далеко на востоке, на самом краю Бактрии, и к тому же вдали от царских городов Персии. Оксиарт должен был разделить правление с македонским военачальником, которому, как я подозреваю, отправили просьбу занять чем-нибудь согдианца и не выпускать за пределы сатрапии.

С пришествием весны Александр был готов двинуться на запад, к океану, но на пути его лежала страна жрецов-правителей, уже вступивших в тяжелую, кровопролитную войну с ним. Все народы, свободно признававшие власть царя, Александр привечал как близких друзей, — но ежели впоследствии, стоило ему отойти подальше, они восставали, то легкого прощения ожидать не приходилось. Он не терпел вероломства. Поначалу Александр был вынужден переложить ведение длительных осад на плечи своих полководцев, но бездействие пожирало его, подобно болезни; что и говорить, царь бывал груб даже со мною. Долго так продолжаться не могло. Он вновь и вновь бросался в битву, возвращаясь измотанным настолько, что буквально падал на кровать; всякий раз, когда ему приходилось действовать левой рукой, закрываясь щитом или натягивая поводья, это беспокоило затянувшуюся рану. Лекарь дал мне немного масла, смешанного с соком трав, дабы я каждый вечер смазывал ее. В то время лишь так мои руки могли приносить царю удовольствие, ибо Александр слишком уставал для чего-то большего.

Оставляя очередной город, царь снова разделил армию надвое: Кратер должен был покинуть нас и вернуться в Персию через Хибер, по дороге следя за спокойствием Бактрии. С собою он взял старых и покале-ченных воинов, слонов и гарем. Не имею понятия, как встретила эту весть Роксана; вероятно, она почувствовала себя гораздо лучше, узнав, куда отправляется сам Александр. Нельзя сказать, чтобы за прошедшую зиму Александр совсем забыл о гареме, но, так или иначе, признаков скорого появления на свет нового Великого царя пока не было видно.

Не так давно я и сам был бы отправлен с ними одним мановением руки. Теперь Александру это просто не приходило в голову. И даже будь я способен предвидеть то, что ждало нас впереди, я не избрал бы себе иного пути.

Лето настало прежде, чем пограничные области сдались Александру, его волей были основаны новые города и порты, а сами мы двинулись к океану.

Царь не стал грузить на корабли всю армию (он всего лишь намеревался узреть чудо Внешнего океана), но и тогда нас можно было назвать флотом. Александр успел отдохнуть от сражений, основать речной порт и теперь был исполнен нетерпеливого рвения.

Пред устьем Инда даже Оке — всего лишь речушка. Оно само по себе казалось нам морем, пока мы не вдохнули первый ветер. Могучее дыхание океана едва не опрокинуло наши корабли; мы еле успели пристать к берегу прежде, чем кто-нибудь утонул бы. Мне же подумалось, что океан, так или иначе, мог встретить Александра чуточку радушнее.

Корабельные плотники потрудились на славу, заделывая пробоины, и мы двинулись дальше с навигато-рами-индами. Не успели они заверить нас, что океан совсем рядом, как ветер подул снова; мы бросились к берегу и укрепили суда. И вода вдруг ушла.

Она уходила и уходила. Корабли остались лежать высоко на берегу в грязных лужах, причем некоторые накренились на песчаных откосах. Никто не знал, что и подумать; это казалось нам самым ужасным знамением из всех, какие только бывают. Всю свою жизнь проведя в борьбе со стихиями вод, наши мореходы и гребцы со Срединного моря не видели ничего подобного. Они страшились штормов, но шторм был лишь сильным ветром, тогда как это…

Бывшие с нами люди из Египта заявили, что, если это — то же, что бывает с Нилом, тогда мы можем остаться здесь на полгода, подтаскивая суда к ушедшей воде. Никто не мог добиться толкового ответа от говоривших на местном наречии индов; они показывали знаками, что вода вернется, но мы не были в состоянии понять, когда именно. И разбили лагерь, приготовившись к долгому ожиданию.

Вода вернулась с наступлением темноты. Волна за волной, она плескалась все ближе и ближе, поднимая сидящие на мели корабли, сталкивая их боками. Мы приготовились убрать лагерь с их дороги, не имея ни малейшего понятия, далеко ли придется бежать. Вода же остановилась в том самом месте, где мы увидели ее вначале, но на следующее утро отступила снова. И, как мы узнали, найдя наконец толмача, способного понять россказни индов, океан поступает так дважды в день. Что бы ни говорили в Александрии, клянусь, это не базарная сплетня. Всего только в прошлом году один финикиец, заплывавший за Столбы в Иберию, поведал мне, что там происходит то же самое.

Плотники снова занялись латанием кораблей, и вскоре пред нашим жадным взором предстал наконец раскинувшийся во всем своем величии океан. На краю земли Александр принес жертвы своим богам-покровителям, и мы вышли в море.

Легкий ветер подгонял нас, а небо слепило глаза голубизною. Синевато-серая океанская вода казалась гораздо темнее морской, с невысокими волнами, бросавшими в нас клочья хрустальной пены. На своем пути мы миновали два острова, и тогда уже ничто не стояло меж нами и самым концом мира.