Виртуальный свет. Идору. Все вечеринки завтрашнего дня - Уильям Форд Гибсон

– Эллиот, по-моему, они выглядят замечательно.

– На шкале НАКАК нет оценки «замечательно», Фонтейн.

Фонтейн не был уверен на сто процентов, но подумал, что данное сокращение могло означать лишь Национальную Ассоциацию Коллекционеров Анимированных Кукол.

– Эллиот, я понятия не имею, как оценивается состояние этих штучек-дрючек. Все пальцы на руках и ногах у них на месте, так? В смысле, эти чертовы твари будто живые, понятно?

Фонтейн услышал, как Эллиот вздыхает. Он ни разу с ним не встречался.

– Мой клиент, – сказал Эллиот, произнося слова медленно, со значением, – помешан на состоянии. Мой клиент хочет, чтобы они были свежайшими. Чтобы они были свежее свежего, упакованные в коробочки. Клиенту нужен новехонький антиквариат.

– Эй, послушай, – сказал Фонтейн, вспомнив, что говорила Кларисса, – эти штуки не бывают нетронутыми, да? Бабушки-дедушки покупали их в качестве… э… суррогатных отпрысков, да? Такое вот дорогое развлечение. Их тискали, ими пользовались.

– Не всегда, – ответил Эллиот. – Самые ценные экземпляры – и у моего клиента есть несколько таких – это копии, заказанные незадолго до безвременной кончины новорожденного внука.

Фонтейн отнял трубку от уха и посмотрел на нее, как на мерзкую тварь.

– Мать вашу за ногу, – прошептал Фонтейн.

– Что ты сказал? – спросил Эллиот. – А?

– Прости, Эллиот, – сказал Фонтейн, вновь поднеся трубку к уху, – меня срочно ждут на другой линии. Я перезвоню. – Фонтейн прервал связь.

Он сидел, нахохлясь, на высоком табурете за стойкой. Отклонился вбок, чтобы еще раз глянуть на полную сумку «близняшек». Они выглядели отвратительно. Они были отвратительны. Эллиот был отвратителен. Кларисса тоже была отвратительна, но внезапно на Фонтейна накатило мимолетное напряженно-эротичное видение с участием той, с кем он давно уже не имел сексуального контакта. То, что в этой фантазии в буквальном смысле участвовала именно Кларисса, он воспринял как весьма знаменательный факт. То, что эта фантазия тут же вызвала у него полноценную эрекцию, он воспринял как еще более знаменательный факт. Он вздохнул. Оправил штаны.

Жизнь, философски отметил он, штука твердая, как орех.

Сквозь шум дождя, сбегающего по канавкам вокруг лавки (Фонтейн починил водостоки), из задней комнаты доносилось тихое, но быстрое щелканье, и он отметил его особую регулярность. Каждый из этих кликов означал очередные часы. Он показал мальчишке, как открывать аукционы на ноутбуке – не все эти «Кристи» и «Антикворум», а настоящие, живые аукционы в Сети, похожие на драки без правил. А еще он ему показал, как делать закладки, решив: было бы забавно собрать то, что понравится парню.

Фонтейн вздохнул снова, на этот раз – поскольку не имел ни малейшего понятия, что ему теперь делать с этим мальчишкой. Впустив его однажды по той причине, что ему захотелось – чертовски захотелось – взглянуть поближе на «Жаже Лекультр» военного образца, Фонтейн теперь не смог бы никому объяснить, почему вдобавок начал подкармливать парня, сводил его в душ, купил ему новые шмотки и показал, как пользоваться шлемом виртуальной реальности. Он не смог бы этого объяснить даже самому себе. Он не был склонен к благотворительности, нет, едва ли, но иногда ловил себя на том, что будто бы пытается исправить какое-то одно конкретное зло в мире. В этих попытках Фонтейн никогда не видел особого смысла, ибо то, что следовало исправить, исправлялось совсем ненадолго, а на самом деле вовсе не менялось.

И вот теперь – этот мальчик; вполне может быть, у него какая-то мозговая травма, и к тому же наверняка врожденная, но Фонтейн полагал, что беда не имеет первопричины. Могло быть и чистой воды невезение, но гораздо чаще Фонтейну приходилось видеть, как жестокость, пренебрежение или неблагополучные гены прорастают сквозь поколения, сплетаясь, будто виноградные лозы.

Он сунул руку в карман своих твидовых штанов, где берег «Жаже Лекультр». Там они лежали в целости и сохранности, в гордом одиночестве, чтобы ничего не поцарапало. Он вынул их и полюбовался, но общий настрой его мыслей помешал минутному развлечению, маленькому удовольствию, которое он надеялся получить.

Ну как, скажите на милость, в который раз подивился он, как этот парнишка сумел завладеть столь элегантным предметом серьезной коллекционной ценности?

И еще его поражало мастерство выделки ремешка. Он в жизни не видел ничего даже отдаленно похожего, притом что ремешок был предельно прост. Ремесленник сел за рабочий стол, взял часы, «ушки» которых соединялись не пружинными защелками, а намертво приваренными стерженьками нержавеющей стали, неотъемлемыми частями корпуса, и вырезал, и склеил, и прошил вручную чертову прорву полосок черной телячьей кожи. Фонтейн исследовал изнанку ремешка, но там ничего не было, никакого торгового знака или подписи.

– Если бы вы могли говорить… – сказал Фонтейн, разглядывая часы.

И что, интересно, они поведали бы? История того, как мальчик завладел ими, могла оказаться банальным приключением в их собственной истории. На мгновение он представил часы на запястье какого-нибудь офицера, вышедшего в бирманскую ночь, взрыв осветительной ракеты над холмистыми джунглями, визг обезьян…

Водились ли в Бирме обезьяны? Он твердо знал, что британцы там воевали, когда была изготовлена эта вещица.

Он глянул на исцарапанное зеленоватое стекло, покрывавшее витрину. Вон они, его часы; каждый циферблат – маленькая поэма, карманный музей, поддающийся со временем законам энтропии и случайности. Бьются крохотные механизмы – их драгоценные сердца. Бьются все более устало, как он знал, от удара металла о металл. Он ничего не продавал без ремонта, все вычищал и смазывал. Каждый полученный экземпляр он немедленно относил к молчаливому, чрезвычайно искусному поляку в Окленд, чтобы тот все почистил, смазал и настроил. Он понимал, что делает это совсем не затем, чтобы его товар стал надежнее и лучше, а чтобы дать каждому из маленьких механизмов больше шансов на выживание во враждебной по определению Вселенной. Он не стал бы в этом признаваться, но это была чистейшая правда.

Он засунул «Жаже Лекультр» обратно в карман и встал с табурета. С отсутствующим видом уставился на стеклянную горку; на полке на уровне глаз, как на выставке, – военные автомобильчики от «Динки-тойс»[112] и нож «рэндалл» 15-й модели, «Эйрман»[113], – короткий широкий тесак с зазубренным лезвием и черной рукояткой из микарты[114]. С машинками успели наиграться, тусклый серый металл проглядывал из-под облезлой зеленой краски. «Рэндалл» был даже не заточен, лезвие из нержавеющей стали словно только что от шлифовального ремня. Фонтейну было любопытно: сколько их – ни разу не использованных в бою? Будучи тотемными объектами, они теряли значительную часть коллекционной ценности, если их затачивали, и у него сложилось впечатление, что ножи обращаются почти как некая ритуальная валюта, исключительно для мужского