Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1 - Петр Александрович Дружинин

Партийная организация употребляла усилия, чтоб завлечь его на тайную службу. Он имел невиданное обаяние в глазах честного студента. Он изобличал товарищей, и его открытая правдивость производила громадное впечатление. Значит, убить!

Это несчастье произошло в конце первого семестра 1946/47 года. Я узнала о нем много спустя, дома, в случайном разговоре со студенткой. Его предупреждала она, молила. Но он отвечал: “Я с радостью готов принять венец мученичества”.

Сколько отвращенья, негодованья, горя клокотало в моей душе! Я не могла себе представить аудитории без Алика Зайцева, занятий уже не для него…

В моей преисподней появился еще один камень»[1613].

Александр Иосифович был арестован 21 января 1947 г.[1614], он был осужден по печально знаменитой статье 58–10 УК РСФСР («Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти…»), но провел годы заключения не в лагере – вследствие своей неотступности А. И. Зайцев был признан невменяемым. Он был этапирован в Казанскую тюремную психиатрическую больницу НКВД СССР – первую в стране специальную тюремную психбольницу для «политических»[1615], где провел семь страшных лет. «Ольга Михайловна помогала всячески, стремилась облегчить его судьбу, присоединяла положительные характеристики студенту к многочисленным прошениям родичей об облегчении его участи»[1616].

После смерти Сталина, в 1954 г., А. И. Зайцев вернулся в Ленинград и продолжил обучение в университете, а впоследствии стал и профессором кафедры классической филологии. Но осенью того же 1954 г. он случайно встретился в театре с О. М. Фрейденберг, тогда уже не работавшей в ЛГУ. Как свидетельствуют слова Ольги Михайловны, моральный облик ее героя изменился: «Когда я его спросила, не помнит ли он меня, – ответил, что меня не припоминает. ‹…› Забыть он меня не мог. Просто не хочет. Я ведь уже вышла в тираж. Кто я?»[1617]…

26 марта 1947 г. в газете «Ленинградский университет» выступил Н. И. Мордовченко, который был поставлен заведующим кафедрой истории русской литературы (в качестве исполняющего обязанности, поскольку он не был доктором наук, что в 1947 г. еще имело значение). Заканчивая отчет о проделанной работе осторожной критикой, он рисовал перспективы кафедры:

«Вскоре после опубликования постановления ЦК ВКП(б) о журналах “Звезда”и “Ленинград” кафедра критически пересмотрела и внесла необходимые изменения в свои учебные программы, уделив особое внимание разделу литературы ХХ века. Были проведены специальные занятия в студенческих группах, разъяснявшие смысл постановления ЦК и содержание доклада А. А. Жданова ‹…›.

За прошедшие полгода мы подняли роль критики и самокритики в нашей работе, но далеко не постоянно. Поворот к изучению советской литературы, сделанный кафедрой, необходимо закрепить, основательно и прочно поставить научную разработку истории советской литературы. От этого, между прочим, зависит и дело ее преподавания.

К началу будущего учебного года нам нужно выработать план работы в области советской литературы, который предусматривал бы не эпизодические вопросы, как это было у нас до сих пор, а определенную очередность тем по степени их важности и научной актуальности. С этим началом плановости связаны и проблемы воспитания научных кадров в области советской литературы, которыми мы очень бедны и без которых не можем двигаться вперед»[1618].

Тень большевистской критики пала на Г. А. Гуковского

Следующей мишенью «большевистской критики и самокритики» как на кафедре истории русской литературы ЛГУ, так и в Институте литературы АН СССР стал профессор Г. А. Гуковский. Основной причиной этого стала вышедшая в 1946 г. его книга «Пушкин и русские романтики», обсуждением которой занялись в Институте литературы на заседаниях Пушкинской комиссии.

Отношение к книге было неоднозначным не только с точки зрения идеологических коллизий. Например, Б. М. Эйхенбаум 7 апреля записал в дневнике:

«Вчера весь день был отведен книге Гуковского о Пушкине – обсуждена в ИЛИ ‹…›. Вечером был в Доме кино (где Гуковский говорил вступительное слово к фильму, подражая стилю и манере конферансье, как в книге он часто подражает то Шкловскому, то Тынянову)»[1619].

Если первое, предварительное обсуждение не предвещало ничего дурного, то второе, состоявшееся 12 апреля, настораживало. Описание этого собрания Б. М. Эйхенбаум также приводит:

«13 [апреля]. Вчера было второе собрание Пушк[инской] комиссии о книге Гуковского, более откровенное: Десницкий, Азадовский, я, Векслер, Базанов, Городецкий. Гуковский отвечал, мы немного пикировались. Были, вообще, острые моменты. Решительно “отгородились” в этот раз от книги Мейлах (с места), Городецкий и Векслер, хотя говорили очень корректно, явно избегая конфликтов. Я боюсь, что дело будет иметь отклик и что, если надо, Гук[овско]го могут сильно ударить за некоторые места и страницы о классицизме и романтизме»[1620].

Реакцией на критику, закончившуюся в 1950 г. трагической гибелью ученого, стало прекращение издания не только его работ, но и книг, выходивших под его редакцией. Не вышел и третий том сборника «XVIII век», о котором передавалось 7 марта 1947 г. в «Последних известиях»:

«Как сообщил нашему корреспонденту профессор Гуковский, в третьем томе сборника “18-й век”, подготовляемом для печати в Институте литературы Академии наук СССР, будет опубликовано несколько неизвестных литературных материалов. В частности, будут напечатаны обнаруженные научным сотрудником Публичной библиотеки Бабинцевым[1621] новые тексты великого русского баснописца Крылова. ‹…› В этом же номере сборника будут впервые опубликованы дипломатические письма выдающегося русского сатирика Кантемира в бытность его русским послом в Англии»[1622].

В то же время профессор Б. М. Эйхенбаум, уже изрядно покалеченный критикой, не сдавался. 1 апреля 1947 г. он записал в дневнике:

«Утром решил и сделал еще одно дело: послал Сталину (в его библиотеку) рукопись о статьях Ленина. Надоело мне это наглое и безобразное отношение – решил сделать такое движение. Кто-нибудь прочтет. Сделал надпись – пусть, мол, будет в библиотеке Сталина. Все равно она в печати не появится – все боятся взять на себя ответственность. Интересно хоть так поспорить с судьбой»[1623].

Но ответа не последовало.

Студенческая конференция в университете

Наиболее масштабным событием, состоявшимся в стенах Ленинградского университета весной 1947 г., стала студенческая научная конференция. С одной стороны, она должна была стать ответом университета на призывы главы государства превзойти иностранную науку, а с другой – была подготовительным мероприятием к грядущему 30-летию Великого Октября:

«Проходившая с 10-го марта по 3-е мая 1947 г. студенческая конференция Ленинградского государственного ордена Ленина университета на тему “Советская наука, литература и искусство в новой Сталинской пятилетке” способствовала значительной активизации студенческой научной работы. 130 докладов, заслушанных на секционных заседаниях научной части конференции, являются показателем дальнейшего развертывания студенческой научной работы в Университете.