Тёмный путь - Николай Петрович Вагнер

III

Я прожил в Самбуновке около недели. Виделся с прежними знакомыми. Все жаждали узнать, как живут в Европе, в Америке и все рассказывали о нынешних порядках.

– Теперь, говорили, кто не жид и не мироед, тому плохо живется… это жертва заклания, а если хочешь жить, то будь жидом или мироедом…

Я вообще мало говорил с Жени о прошлом и только раз как-то вспомнил о Нерокомском и спросил, где он и что с ним?

Она покраснела, помолчала и сказала скороговоркой:

– Я дам тебе прочесть последнее письмо его, которое он написал мне через год, как мы расстались.

И она принесла мне длинное письмо, из которого я привожу здесь только небольшой отрывок.

«…И я задал себе эту трудную задачу: я решился заглушить мою любовь к вам (забыть вас я не могу) и отдать всего себя делу. Я сказал себе: аще не умрет, не оживет и не принесет плод… Я взвесил в себе эти два желания: которое было сильнее? Желание ли личного счастья или желание принести плод? Последнее перетянуло, и я отказался от моей заветной мечты и пошел в народ… Притом я живо представил себе: что мог бы принести мне наш союз? Мимолетное счастье!.. Пыл страсти прошел бы, и осталась тяжелая помещичья жизнь… Все мелочные невзгоды и неудачи сельского хозяйства… и он… все тот же, неизменный, наш серый народ, с его горем, нуждами и непреоборимым терпением… Простите и поймите, как тяжела для меня моя жертва, но я решился…»

– Что же? – спросил я, – он писал тебе после этого письма… дружеские признания?..

Она отрицательно повертела головой.

– Где он, что с ним? – сказала она. – Я никогда не узнавала… и не желаю знать.

Спустя два-три дня после этого разговора я случайно узнал от нее тайну, о которой когда-то смутно догадывался. Это было в сумерках августовского сырого вечера. Мы стояли на балконе, оба закутанные в пледы. Был довольно свежий ветер. Я несколько раз предлагал ей вернуться в комнаты, но она упорно отказывалась.

– Я думал, – сказал я, – что теперь… с твоими ревматизмами ты стала рассудительнее и бережешь себя сама от опасности простудиться… Но у женщин, вероятно, есть некоторые пункты, с которых не дозволяет им сойти их упрямство.

– Отчего же у женщин?.. Если, по-твоему, у нас есть упрямство не следовать всегда вашим будто бы благоразумным советам, то у вас так же есть упрямство – свои idées fixes.

– Какие же?

– А такие, чтобы всегда настоять на своем и заставить нас сделать то, что вам кажется лучше.

– Полно… Это парадокс!..

– Знаешь ли! Я теперь вспоминаю то далекое время, когда ты меня провожал сюда, в Самбуновку, и постоянно закутывал… Все это отпало, прошло, отлетело, как эти пожелтевшие осенние листы.

Она посмотрела на аллейку, по которой ветер кружил сухие желтые листья, и задумалась, облокотившись на перила.

– Жени, – сказал я. – Позволь маленький нескромный вопрос?

– Говори… Что такое?..

– Тогда ты была влюблена в меня?

Она быстро выпрямилась. Лицо ее заметно покраснело, даже в темноте вечера.

– Я не была влюблена в тебя, – сказала она тихо. – Я любила тебя… Я любила тебя прежде, чем полюбила Веневитьева. Любовь к нему была деланая любовь… К тебе меня постоянно тянула детская привычка… старая привязанность…

– Жени! – вскричал я, – и ты до сих пор не высказала ни взглядом, ни словом, ни намеком эту любовь?

Она пожала плечами.

– Не высказала, потому что не понимала ее… Я тогда только сознала ее вполне… когда в сердце твоем заслонил меня образ другой женщины… К чему же я стала бы мешать?.. Я не люблю навязываться… А потом… потом я рассудила… зачем я свяжу тебя, молодого, полного свежих сил и стремлений.

– Да разве ты не была тоже молода?..

– Если бы ты не нашел удовлетворения в твоей любви, ты мог бы найти его в трудах по какому-нибудь общественному делу… Зачем же я связала бы тебя и отвлекла бы от каких-нибудь полезных трудов?

Теперь настала моя очередь покраснеть. Мне стыдно стало за мои стремления к личному счастью, за мою ничтожную, презренную жизнь, которую теперь я веду на чужбине, наконец, за мой теперешний пошлый упрек женщинам в их мелочном упрямстве.

«Нет, – думал я, – это не упрямство, а тягучая консервативная стойкость души, которая выдержит до конца свой принцип и не пошатнется». И я вспомнил мою Лену и самоотверженную Фиму, и бедную, несчастную красавицу Лию…

Что же я перед ними?!

IV

Через несколько дней после этого разговора мне принесли маленькую записку, написанную на обрывке серой бумаги. Принес ее взрослый паренек, и никому не хотел отдать этой записки, кроме меня.

Вот что было написано в этой записке:

«Если ты не забыл случайного товарища петербургской жизни и желаешь его видеть, то доверься подателю этой записки и приходи. Весьма обрадуешь!.. Записку сожги и никому о ней не говори.

Твой

Я удивился и обрадовался. Что это за таинственность? – подумал я. И, быстро собравшись, вооружившись галошами и пледом, так как дождь почти не переставал, отправился с моим пареньком в легкой таратайке, сказав Жени, что я еду к одному соседу-помещику. Это было как раз после обеда.

Привелось сделать по невылазной грязи около семи верст в одну бедную деревушку – Неклудьевку, о которой в Самбуновке упоминали иногда как о заблудшем и погибшем гнезде. Я вспомнил, что сам был в этой деревушке, пытался поднять это бедное