Лёд - Яцек Дукай

То ли чары какие-то странные, месмерические они наколдовали — я-оно совершенно забыло обо всех заботах внешнего мира, как будто тот за пределами квартиры на Цветистой семнадцать вообще не существовал; даже то, что видело из него сквозь мираже-стекольные окна, было всего лишь обманчивой иллюзией смешения красок; картинкой очередной пугающей сказки, быть может — приснившейся или же припомненной из детских представлений. Здесь — тепло, тихо, тиканье настенных часов, приглушенные голоса слуг за стенами, иногда — топот маленьких ножек и пискливый смех, иногда — визгливая опера из патефона, запах керосина, печеных пирогов и заваренного чая; а там — вой вихря, многоцветная белизна, фантастические пейзажи городского льда, поднебесные радуги ажурного моста над скованной рекой, округлые башни ледовой крепости на острове, вмерзшем в ту же реку; караваны светлячков, перемещающиеся в тумане, который в окнах приобретает все цвета радуги; мачты с трупами, выступающими над клочьями тумана, а еще выше — над слоем тумана — прямая, словно виселица, карикатура на Эйфелеву башню, прикрытая облаком вечного мрака; и проявляющиеся из этого тумана, словно акульи плавники из морских волн — сталагмитовые спины лютов. Становилось вот так перед окном, сложив руки за спиной, почти прикасаясь к стеклу, так что теплое дыхание покрывало его испариной; становилось так и глядело на белоцветную панораму Города Льда. Здесь — дом; там — страшная русская сказка. Ведь я-оно уже перешагнуло магическую линию, вошло в защитный круг, куда не имели доступа мартыновцы, петербургские агенты, террористы и правители Истории. Они остались снаружи. Здесь, в доме, они были ненастоящими. И нечего было бояться. В доме даже сердце бьется медленнее, в такт с тиканьем старинных хронометров, скрипом паркета под ногами старичка-чистильщика печей. Ладони, в которые вжимаются детские пальчики, забывают формы кулака, отмерзают от револьверной рукоятки; язык бесед за ужином не выскажет ужаса насильственного убийства. Вежливость за столом и теплая улыбка спасут человечество от войн и самых ужасных преступлений.

Я-оно внедрялось в нормальность стадного счастья путем одного только пребывания под этой крышей. Одна неделя, еще в болезни, но вторая, третья — уже кушая за их столом, уже живя между ними, участвуя в их радостях и заботах, пускай даже только на правах гостя. Но наибольшие изменения происходили в моменты, описание которых невозможно языком второго рода, когда, собственно, ничего и не происходит, никто ничего не говорит, так вот, сидит я-оно вечерочком в четверг за столом в гостиной, помешивая ложечкой кефирчик; пан Войслав рядом, тоже молча просматривает накопившиеся газеты; кот спит на сундуке под окном; старая пани Белицкая в кресле под зеленым абажуром посапывает в свой молитвенник, подмигивают электрические лампы, тикают часы, никто ничего не говорит, никто ничего не делает, а ведь чувствуется, как с каждым мгновением вмерзает в этой семье — правда, и очевидность, и необходимость Бенедикта Герославского — когда машинально игралось этой ложечкой.

Прибежал Мацусь[229].

— А я могу коснуться языком носа!

— Ну, это же невозможно.

— Ну, сейчас увидите! Вот!

И, гордо встав и подняв головку, напряжется в сотый раз, чуть пот на лбу не выступает, лишь бы прикоснуться к кончику носика вытянутым язычком.

— И правда!

— Видели? Так что могу!

— А язычком коснуться уха? Или же — ухом дотянуться до носа?

— Аааа, как это…!

— Так как, можешь?

Тот даже сморщился в огромном умственном усилии, пытаясь представить эти анатомические эксцессы, и эта задумчивость строит удивительные вещи с его веснушчатой рожицей, поскольку ни на мгновение не перестают шевелиться высунутый язык, курносый носик и стянутые бровки; видно, он очень серьезно подошел к своей карьере мимического атлета.

— Не, такое невозможно, — заявил он наконец.

— А если я сделаю, тогда как, выиграю?

— Не сделаете!

— А если сделаю?

Мальчонка глянул с подозрением.

— Носом — уха?

— Носом уха.

— Угу.

— Иди-ка сюда. Ну, ближе. Еще ближе. — Наклонившись, я-оно коснулось своим носом его уха. — Пожалуйста.

Мацусь обиделся.

— Пааапа, а пан Бенедикт обманывает!

Пан Белицкий хихикал, протирая очки замшевой салфеткой.

— Первое дело, пан Мачей, — сказал он наконец, подкрутив усы, — чему вам следует научиться в делах: всегда точно определить условия договора.

— А я не буду учиться в делах, — объявил мальчишка. — Я буду летать на алеропламах!

— На чем?

Горничная попросила пана Белицкого спуститься к двери; тот вышел, продолжая посмеиваться.

— На алеропламах, фррр! — рокотал Мацусь, бегая по кругу в комнате, вытянув ручки в стороны, пока у него не закружилось в голове, и он не грохнулся на попку в углу под жардиньеркой. — Гррр, фррр, бррр, фрр! — Тут он выставил язык, коснулся им носа, подбородка, снова носа; голова закружилась еще сильнее, после чего мальчишка просто разлегся на полу. Открыв глаза, он заглянул под жардиньерку. — Ой, паучок! А вот когда он висит так, вниз головой, разве ему не делается нехорошо? А если посадить паучка в алероплам…

Вернулся Белицкий. Я-оно заметило, что выражение лица у него совершенно другое, серьезное.

— Кто это был?

Пан Войслав протянул руку с каким-то полураскрытым, официального вида письмом.

— Курьер из Министерства Зимы, пришлось расписаться. Это вам, пан Бенедикт. Завтра вы должны явиться к ним в десять утра.

О министерских мамонтах и картографии Подземного Мира

Представительство Министерства Зимы размещалось в здании иркутской Таможенной Палаты, неподалеку от Сорочьего Базара, сразу же напротив Восточно-Сибирского Отделения Императорского Российского Географического Общества, который перебрался сюда с другого конца Главной улицы, с берега Ангары, где после Великого Пожара место Сибиряковского Дворца[230] генерал-губернатора заняла похожая на топорно обтесанный булыжник Цитадель, широко растянувшаяся на соседние участки. Если бы не туман и не массив Собора Христа Спасителя, башни Цитадели можно было бы видеть и с Базара.

В переулке от Палаты между крышами висели два люта; третий вымораживался из-под тротуара. От тяжелого, медленного ритма огромных глашатаевых бубнов дрожали мираже-стекольные окна таможенных бухгалтерий и министерских канцелярий. Швейцар в выпуклых очках, в которых белизна сливалась с синевой, стоял перед воротами, подняв над головой лампу и размахивая ею в разные стороны, разворачивая сани, едущие мимо Палаты; подъезжая, я-оно увидало в тумане вначале этот движущийся по дуге огонек, и только потом из серо-цветной взвеси появились колоннады, карнизы, башенки и крутые крыши шестиэтажного дома. Согласно требованиям архитектуры Льда, нижний этаж спроектировали очень высоким, аршин в десять — так что в ворота въехало, словно в какой-то средневековый замок. На внутреннем дворе было тесно от саней, лошадей и оленей; тут была даже собачья упряжка; только медведя на цепи не хватало.