Собрание сочинений в 9 тт. Том 3 - Уильям Фолкнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, путь у меня не близкий — надо собираться. — А она ни слова не говорит. Я на нее поглядел и вижу, лицо у нее спокойное, как ни в чем не бывало. Плюнь мне в глаза, если она хотя бы удивилась или чего-нибудь. Ну и положеньице. Что с ней прикажешь делать — а она уже и вещи собрала, и кузов веткой вымела, и уж чемодан этот картонный там, и у задней стенки одеяло сложено в виде подушки; и я говорю про себя: «Неудивительно, что ты обходишься. Когда они от тебя сбегают, ты просто подбираешь, что от них осталось, и идешь дальше».
Она говорит:
— Я, пожалуй, тут поеду, сзади.
— Малышу, — говорю, — будет тряско.
— А я его на руках подержу, — отвечает.
— Как хотите, — я говорю. И поехали, я из окошка высунулся, назад смотрю — все надеюсь, что он появится, пока мы за поворот не выехали. Нет как нет. Рассказывают про одного, которого поймали на вокзале с чужим ребенком. А у меня мало того, что ребенок чужой — еще и женщина, и в каждой машине, которая догоняет, мерещится свора мужей и жен, уж не говоря про шерифов. Мы уже подъезжали к границе Теннесси, и я решил — либо я этот новый мотор запорю, либо доберусь-таки до большого города, где найдется дамское благотворительное общество, чтобы ее туда сдать. А сам нет-нет да и оглянусь назад — вдруг он бежит за нами; а она сидит спокойненько, как в церкви, и ребенка держит таким манером, чтобы он и кушать мог и на ухабах не подскакивал. Нет, с ними тягаться бесполезно». Он лежит в постели и смеется. «Да, брат. Плюнь мне в глаза, если кто-то с ними может потягаться».
А что потом? Что она потом сделала?
А ничего. Сидит и едет и смотрит так, словно землю первый раз в жизни видит — дорогу, деревья, столбы телефонные. Она его и не видела, пока он к задней двери не подошел. Да ей и незачем было. Только ждать — и больше ничего. И она это знала
Его?
Ну да. Стоял на обочине, когда мы выехали за поворот. Стыдно не стыдно — а стоит, побитый, но упрямый — и спокойный притом, как будто накрутил и довел себя до последнего, последнее средство испробовал и знает теперь, что доводить себя больше не придется. Он продолжает:
«На меня он и не посмотрел. Я только затормозил, а он уже — бегом к задней двери, где она сидит. Обошел кузов и стал там, а она даже не удивилась.
— Я слишком далеко зашел, — он говорит. — И провалиться мне на этом месте, если я теперь отступлюсь. — А она смотрит на него, словно с самого начала знала, как он себя поведет, когда он сам об этом еще и не думал, — и, как бы он себя ни повел, всерьез это принимать не надо.
— А никто вам и не велел отступаться, — она говорит». Он смеется, лежа в постели, смеется долго. «Да, брат. С женщиной тягаться бесполезно. Ведь знаешь, что я думаю? Я думаю, она просто каталась. По-моему, у ней и в мыслях не было догонять того, кого они искали. И никогда она, по-моему, догонять не собиралась — только ему еще не сказала. Я думаю, она это первый раз в жизни так далеко от дома ушла, чтоб засветло не успеть вернуться. И благополучно в такую даль забралась, а люди ей помогают. Вот она, я думаю, и решила еще немного покататься, белый свет посмотреть — знала, видно, что как осядет теперь, так уж — на всю жизнь. Вот что я думаю. Сидит себе сзади, и он там при ней, и малыш — он даже кушать не перестал, все десять миль так и завтракал, чем тебе не вагон-ресторан? — а сама на дорогу глядит, любуется, как столбы да изгороди назад бегут, словно это — цирковой парад. Немного погодя я говорю:
— А вот вам и Солсбери.
А она говорит:
— Что?
— Солсбери, — говорю, Теннесси. — Оглянулся и на лицо ее посмотрел, а она уже как будто приготовилась и ждет, когда ее удивят, и знает, что удивление будет приятное. И, видно, так оно и случилось, как она ждала, и ей это подошло. Потому что она говорит:
— Ну и ну. Носит же человека по свету. Двух месяцев нет, как мы из Алабамы вышли, а уже — Теннесси».
Послесловие
РОМАН ГНЕВА И СОСТРАДАНИЯ
Накануне нового, 1931 года Фолкнер сел за письменный стол в своем недавно купленном и отремонтированном им самим доме Роуан-Ок, чтобы подвести итоги прожитого года. Ну что ж, кое-чего он достиг. Ему наконец удалось пробить стену непризнания в больших журналах и напечатать четыре рассказа. За последние полгода он получил 1700 долларов гонорара. Однако Фолкнер предвидел, что расходы его неминуемо увеличатся. Тем более что они с Эстелл ожидали рождения ребенка.
Девочка, названная Алабамой в честь тети Алабамы, родилась 11 января 1931 года. Роды были преждевременными, и через девять дней девочка умерла. Как вспоминали близкие, Фолкнер словно окаменел от горя. Он очень любил детей и так хотел иметь своего ребенка. При том, что он вообще был человеком замкнутым, теперь он совсем ушел в себя.
В январе в журнале «Скрибнере мэгэзин» был напечатан рассказ «Засушливый сентябрь». Фолкнер давно работал над этим сюжетом, не раз переписывал рассказ, посылал его в разные журналы, но редакторы неизменно отказывались печатать его, боясь, видимо, касаться такой острой темы, как линчевание негра по одному только подозрению в оскорблении белой женщины. И вот наконец рассказ был напечатан.
А первым рассказом, который Фолкнер написал в Роуан-Оке, стал рассказ «Красные листья», в котором писатель обратился к истории давних хозяев здешних мест — индейцев племени чикесо. Он послал этот рассказ в журнал «Сатердей ивнинг пост», и редакция купила рукопись, заплатив за нее автору 750 долларов. Это дало возможность хозяину Роуан-Ок провести в свой дом электричество.
9 февраля вышел в свет роман «Святилище». На этот раз надежды и расчеты Фолкнера оправдались. Роман сразу же завоевал скандальный успех. За первый месяц было продано 3519 экземпляров — в три раза больше тиража «Шума и ярости» и «Когда я умирала», вместе взятых. К 1 апреля количество проданных экземпляров «Святилища» достигло цифры 6457.
Роман вызвал множество откликов
