ГУЛАГ - Энн Эпплбаум

Вначале критика расточала рассказу похвалы – не в последнюю очередь потому, что он соответствовал тогдашней генеральной линии партии. В. Ермилов в “Правде” выразил уверенность в том, что “борьба с последствиями культа личности Сталина <…> будет и в дальнейшем способствовать появлению произведений, отличающихся все более глубокой народностью, отражающих нашу современность, созидательный труд народа”. К. Симонов в “Известиях” написал, что Солженицын показал себя истинным помощником партии в деле борьбы с культом личности и его последствиями[1834].

Совсем иным был отклик рядовых читателей, которые в первые же месяцы после публикации в “Новом мире” обрушили на Солженицына поток писем. Бывших заключенных, писавших ему отовсюду, мало интересовало соответствие рассказа новой линии партии. Их радовало и трогало то, что “Иван Денисович” отражал их собственный опыт и переживания. Люди, боявшиеся даже близким друзьям шепнуть слово о том, что с ними было, испытали чувство освобождения. Одна женщина писала: “…Обильные слезы заливали мое лицо, и я их не вытирала, я не стыдилась их, ибо это все, что уложилось в несколько страниц журнала, мое, кровное мое, изо дня в день мое во все 15 лет пребывания в лагере”.

Вот выдержки из другого письма Солженицыну:

…Спасибо Вам, дорогой друг, товарищ и брат! <…> Читая твою повесть, я вспомнил Сивую Маску, Воркуту… морозы и пурги, унижения и оскорбления… Читал, плакал – все знакомые лица, как будто сказано о моей бригаде… Еще раз спасибо! Продолжай в том же духе – пиши, пиши[1835].

Но самой сильной была реакция тех, кто все еще был лишен свободы. Леонид Ситко узнал о публикации, отбывая второй срок в Дубравлаге. Когда номер “Нового мира” появился в лагерной библиотеке, начальство не выдавало журнал заключенным два месяца. Наконец они раздобыли его и устроили чтение вслух, “…целая гурьба зэков замерла, не дышала, ловила все на лету…” – вспоминает Ситко.

Когда было прочитано последнее слово, наступила мертвая тишина. Две-три минуты и – взорвалось! В каждом – свое, больное, пережитое. <…>

В махорочном дыму говорили без конца…

И чаще, все чаще звучал вопрос: почему разрешили такое?

И правда – почему? Этим вопросом, кажется, начали задаваться и руководители страны. Принять такое честное изображение лагерной жизни им было трудно: слишком уж быстрая перемена для тех, кто имел причины опасаться, что теперь скатятся с плеч их собственные головы. Или, возможно, противники Хрущева сочли, что его пора убрать, что он зашел слишком далеко, и использовали рассказ Солженицына как предлог. Хрущев и вправду вскоре был смещен – в октябре 1964 года. Занявший его место Леонид Брежнев был лидером реакционного, неосталинистского крыла партии, выступавшего против перемен и “оттепели”.

В любом случае ясно, что после публикации рассказа консерваторы поразительно быстро собрались с силами и перешли в контрнаступление. “Иван Денисович” был опубликован в ноябре, а в декабре – через несколько дней после того, как Хрущев встретился с Солженицыным и лично его поздравил, – Леонид Ильичев, председатель новосозданной Идеологической комиссии при ЦК КПСС, выступая перед четырьмя сотнями писателей и деятелей искусства, заявил: “Но нельзя допустить, чтобы под видом борьбы с культом личности расшатывали и ослабляли социалистическое общество, социалистическую идеологию и социалистическую культуру”[1836].

В этих стремительных переменах и шатаниях отражается двойственность преобладавшего в СССР отношения к собственной истории – двойственность, которая не преодолена и сегодня. Согласиться с тем, что портрет Ивана Денисовича верен, означало бы для советской элиты признать тот факт, что невинных людей подвергали бессмысленным страданиям. Если лагеря и вправду были нелепой, расточительной и преступной затеей, значит, нелепым, расточительным и преступным был и весь советский режим. Любому гражданину СССР, от партийного руководителя до простого крестьянина, и тогда, и позднее нелегко было сделать вывод, что над его жизнью властвовала ложь.

После периода колебаний – аргументы за, аргументы против – нападки на Солженицына резко усилились. О возмущении некоторых работников лагерей и бывших заключенных желанием Ивана Денисовича поменьше работать я уже писала. Но звучала и критика более общего порядка. Критик “Литературной России” Лидия Фоменко обвинила Солженицына в неспособности сполна раскрыть диалектику того времени. Иными словами, Солженицын изобразил злоупотребления “культа личности”, но не указал выхода, пути к светлому будущему и не вывел в рассказе положительных героев – коммунистов, в чьем лице добро должно в конечном счете восторжествовать. Присоединились и другие критики; некоторые даже стали указывать на художественные промахи Солженицына. В “Повести о пережитом” Бориса Дьякова – “советских” лагерных мемуарах, вышедших в 1964 году, – соответственно заказу изображены трудолюбивые, верные советской власти заключенные[1837].

Когда рассказ Солженицына был выдвинут на Ленинскую премию в 1964 году, недоброжелатели активизировались еще больше. Под конец они перешли к личным инсинуациям. На заседании комитета по Ленинским премиям первый секретарь ЦК комсомола Павлов заявил, что Солженицын сидел не по политическому делу, а по уголовному. Твардовский за сутки добыл копию судебного решения о реабилитации Солженицына, но было поздно. Ленинскую премию получил роман Гончара “Тронка”, ныне совсем позабытый, а карьера Солженицына как печатаемого литератора подошла к концу.

Он продолжал писать, но до 1989 года ни одно из его произведений легально в СССР не вышло. В 1974 году он был выслан из Советского Союза и поселился в Вермонте в США. До эпохи Горбачева лишь немногие советские граждане – те, кому попали в руки подпольно перепечатанные на машинке или нелегально ввезенные из-за границы экземпляры, – читали “Архипелаг ГУЛАГ”, его историю советских лагерей.

Солженицын не был единственной жертвой этого отката к партийному консерватизму. В то самое время, когда споры по поводу “Ивана Денисовича” чрезвычайно обострились, разворачивалась другая литературная драма: 18 февраля 1964 года состоялся суд над молодым поэтом Иосифом Бродским, обвиненным в тунеядстве. Начиналась эпоха диссидентов.

Глава 26

Эпоха диссидентов

Однако радоваться рано –и пусть орет иной оракул,что не болеть зажившим ранам,что не вернуться злым оравам,что труп врага уже не знамя,что я рискую быть отсталым,пусть он орет, – а я-то знаю:не умер Сталин.

Как будто дело все в убитых,в безвестно канувших на Север –а разве веку не в убытокто зло, что он в сердцах посеял?Пока есть бедность и богатство,пока мы лгать не перестанеми не отучимся бояться, –не умер Сталин.

Смерть Сталина поистине ознаменовала конец эпохи массового рабского труда в СССР. Хотя в последующие сорок лет советская репрессивная политика порой принимала очень жесткие формы, никто не предлагал возродить систему концлагерей в крупных масштабах. Никто больше не пытался сделать их центральной частью экономики, использующей труд миллионов людей. Тайная полиция никогда больше не контролировала такую крупную часть национального производства, начальники лагерей никогда больше не возглавляли огромных индустриальных комплексов. Здание КГБ на Лубянке перестали использовать как тюрьму: последним тамошним заключенным стал Гэри Пауэрс, пилот американского разведывательного самолета У‑2, сбитого над СССР в 1960 году[1838].