Непобежденные. Кровавое лето 1941 года - Валерий Киселев

– Спасибо. Потери большие в полку?

– Около двадцати процентов, – чуть помедлив, ответил Шапошников.

– В других частях под пятьдесят подходит. Учти, что ваш полк в корпусе – наиболее крепкая единица. Если на прорыв придется идти, то скорей всего в авангард поставят вас.

Суетин помолчал немного и спросил:

– Ты знаешь такого корреспондента, из «Известий», кажется, Константин Симонов? Еще стихи с Халхин-Гола писал…

– Как же, слышал.

– Встречаю его дней пять назад. Спрашивал, как лучше проехать в Могилев. Как ни отговаривал, что опасно, немцы по эту сторону Днепра. «Товарищ Сталин, – говорит, – приказал сделать Могилев Мадридом». – Так и поехал. Я предлагал к вам в дивизию съездить, интересный контрудар. «Нет, только в Могилев». А меня вчера земляк наш крепко выручил, – продолжал Суетин. – Западнее Чаус. Проехал по шоссе – наших никого, а знал уже, что немцы навстречу идут, от Шклова. Дело вечером было, вдруг навстречу пара упряжек с орудиями, вроде свои, и так вкусно по-нижегородски говорят, что невольно сразу спросил: «Вы с какой улицы?» – «Я с улицы Свердлова». Так и договорились. Отходили они последние, из отдельного противотанкового дивизиона вашей дивизии. Главные их силы я, видимо, проехал другой дорогой. Попросил этого лейтенанта, командира взвода, Ивана Федосеева, продержаться, сколько сможет, хотя бы три часа. Так они немца здесь не только задержали, но и по носу ему хорошо дали. Я его потом еще раз встретил, рассказал он, что бой тот они выиграли, немцев несколько десятков уложили, мотоциклистов. Еще спрашивал, не видал ли я его брата двоюродного, Овчинникова, Героя Советского Союза, встречались они с ним где-то здесь, но потерялись. Вот такие, брат, дела… Воюем, как умеем, а надо бы лучше. И можем ведь лучше. Ну, надо ехать мне, Александр Васильевич, – поднялся Суетин. – До встречи, если живы будем. Да, возьми вот газеты, почитай, довольно свежие.

Суетин уехал, а Шапошников, пока был привал, стал просматривать газеты. Это была «Правда» за 11, 12 и 13 июля. «Десятое июля, – прочитал он, – бобруйское направление: наши войска прочно удерживают занятые позиции… Вечер: в течение 10 июля на фронте чего-либо существенного не произошло…» – «А немцы уже переправы через Днепр наводили…» – с горечью подумал Шапошников. В другом номере газеты об их направлении было написано: «В течение ночи на 12 июля изменений в положении войск не произошло». – «Как будто немцы все еще за Днепром! – возмутился Шапошников. – Какая самоуспокоенность!»

Прочитал еще несколько заголовков: «Изверг Гитлер – лютый враг советского народа», «Пусть беснуется фашистский зверь, видя крушение своих разбойничьих планов». «Уже крушение? – с тоской подумал Шапошников. – Как не вяжется тон статьи с тем, что на самом деле происходит на фронте». Газеты были полны сообщений из тыла страны, по ним чувствовалось, какая громадная работа идет по перестройке всей страны на военный лад, много было описаний подвигов, героизма, но понять обстановку на фронте конкретно или представить более-менее ясно, где сейчас линия фронта, по газетам было невозможно, сведения их были явно устаревшими.

Лейтенант Корнилин, принявший после ранения капитана Лебедева 1-й батальон 409-го стрелкового полка, в первые дни после отхода делал все, что в человеческих силах, чтобы сохранить людей и двигаться организованно, но в мелких постоянных стычках и без того ополовиненные роты редели, кончались патроны и продовольствие.

Все попытки Корнилина установить связь с дивизией или узнать что-либо от проходивших мелких групп, а выходило их из-за Днепра множество, различных дивизий и частей, не имели успеха. Все больше донимала фашистская авиация. Случалось, что самолет гонялся и за одним человеком.

Во время одного такого налета, когда его бойцы едва переставляли ноги после очередной стычки с вражескими мотоциклистами, Корнилин был контужен разорвавшейся неподалеку бомбой. Он еще помнил взрыв и как бойцы, лежавшие рядом с ним, зажимали уши и поджимали колени к животу. Очнулся он от сильного удара под ребра. Открыв глаза, Корнилин увидел перед собой молодого немца с автоматом на груди. Гитлеровец смотрел на него с любопытством, беззлобно, потом пнул еще раз и дал знак автоматом: «Ком! Ауфштее!»

Корнилин, ощущая боль в каждой клеточке тела, встал сначала на четвереньки, потом, шатаясь, во весь рост. С трудом сделал первый шаг. Чувствуя, как к нему возвращается сознание и туман перед глазами словно рассеивается, Корнилин осмотрелся. Неподалеку лежали трое убитых его бойцов, рядом стоял немец, к нему из тумана подходили еще двое.

«Как же так… Почему я живой?» – Лукьян вспомнил, что, когда разорвалась бомба, он куда-то провалился и на языке был уже неповторимый привкус смерти. «Как же теперь батальон…» – шевельнулась мысль. Немец ткнул его стволом автомата в спину, давая знак идти [2].

А дивизия продолжала свой тяжкий путь на восток. Сбивая мелкие заслоны гитлеровцев, отстреливаясь от внезапно налетавших мотоциклистов, части дивизии, в основном ночью, чтобы не попасть под удары авиации, прошли лесами южнее Чаус, вышли на реку Проня, переправились через нее, против ожидания без боя, и снова углубились в леса севернее Пропойска.

Пусть не было связи со штабом армии, общая обстановка продолжала оставаться неизвестной, и неясно было, что ждет их через день-два, полковник Иван Гришин, пройдя через какой-то период перестройки сознания, снова становился тем, кем он привык себя ощущать – волевым и сильным.

А перестроиться ему было не так-то просто. Занимая всего год назад должность начальника отдела боевой подготовки стрелковых войск столичного округа, Гришин привык учить войска по-современному, по новым уставам, в соответствии с принципами тактики глубокого боя, которые изучал в академии. Разве мог он думать, что войну придется начинать совсем не так, как этому учили в академии. О взаимодействии с авиацией, танками и речи быть не может, просто потому, что их нет. Как выходить из окружения – в академии вообще не изучали, да об этом никто и не думал.

Но Гришин был из той породы людей, которые в минуты крайней опасности не только не теряются или ломаются, а, наоборот, действуют собраннее и решительнее. Проанализировав ход первого боя дивизии, Гришин убедился, что организован он был в целом грамотно, хотя был это все же встречный бой, в самых неблагоприятных условиях – против танковой дивизии. Да и командир корпуса действиям дивизии дал положительную оценку.

В первые дни отхода появились было мысли, что все пошло комом-ломом, все всё делают не так, но, постоянно бывая в полках и батареях, Гришин, присматриваясь к людям, убеждался, что большинство из них – добросовестные и воюют без страха. Полк Малинова отходил почти без потерь, Малых не потерял ни одного орудия, пройдя более семидесяти километров, полковник Корниенко со своими двумя батальонами, прикрывая дивизию с севера, отбил несколько яростных наскоков гитлеровцев, людей не растерял и порядок держал. Все больше убеждаясь, что армия отступает не столько потому, что так уж велико превосходство противника в технике, а во многом из-за собственной нерасторопности, неумения распорядиться имеющимися силами, а иногда и из-за трусости, Гришин при случае беспощадно карал виновных в этом, даже если они и были не из его дивизии.

Поначалу не очень доверяя своим подчиненным, полковник Гришин в первые дни войны часто брался за все сам, считая, что лучше его и без него никто ничего не сделает. Он привык работать за троих и через силу, жалея других и не жалея себя, но как-то после одного разговора со своим замполитом Канцедалом Гришин понял, что порой берет на себя и не свои обязанности. «Ты подумай, в дивизии, кроме тебя, еще пять полковников, и трое из них после академии…» – вспомнил он слова Канцедала. Да, их было шесть полковников. Но теперь уже пятеро. Сердюченко, начальник оперативного отделения, погиб при бомбежке в Могилеве. «И любой из них вполне может меня заменить», – думал Гришин. Корниенко в академии преподавал тактику, полк для него не более как стажировка; Малинову, слышал, еще до войны командир корпуса обещал дать дивизию при первой возможности; Кузьмин артиллерию знает прекрасно, да и тактик замечательный; Смолин воевал еще на империалистической, опытный, рассудительный; Малых с Фроленковым тоже могут далеко пойти, все данные для этого у них есть. Фроленков отлично показал себя в Испании – орден Боевого Красного Знамени заслужил. И, конечно, его начальник штаба, полковник Яманов – цену себе знает и командиром дивизии был бы на месте.

Постепенно полковник Гришин, видя, что не только у него болит душа за дивизию, стал больше доверять своим подчиненным и не лишать их инициативы.

Теперь главным было – выйти из окружения, встать в нормальную оборону, навести в дивизии настоящий порядок.