Играл духовой оркестр... - Иван Уханов

Старик ушел. Все молча посмотрели ему вслед.

— Вот кому бы памятник поставить, — тихо сказал Егор Кузьмич. — Четырех сыновей на фронт проводил… Трофимыч, а почему до сих пор Кириллу Захарычу не достроили дом?

— Это вы у райкомбината спросите. Деньги бригаде я выплатил сполна, — ответил бухгалтер.

— Хорошо, разберусь. — Председатель посмотрел на часы. — Ну что? Кажется, все ясно. Давайте, хлопцы, по работам. Время — золото.

Когда люди вышли, председатель, улыбнувшись, сказал Фролову:

— Вы извините. Трофимыч у нас горяч, но не злой он…

На столе зазвонил телефон… Трубка приказывала. Фролов понял, что районное начальство требует от председателя в двухдневный срок сдать триста тонн пшеницы, иначе «сгорит» какой-то план. Егор Кузьмич пытался объяснить, что колхоз годовое задание перевыполнил, но, если надо выручить район, он сможет еще отправить тонн сто добавки. Сделает это денька через три, когда освободятся машины, занятые на вывозке свеклы и кукурузы. Трубка зазвенела громче. Лицо Егора Кузьмича оставалось спокойным.

— Послушайте, Василь Андреич… Нет, вы послушайте, — не торопясь говорил он. — Видите, какая погода? Не могу я оставить свеклу в поле… Понимаете? А пшеница у нас в сухом месте, всегда сможем подвезти, коль у вас нехватка в плане. Как только машины… Но почему к двадцатому?

— Значит, завтра не повезешь пшеницу? — напряженно спросила трубка.

— Нет, везти не на чем, — ответил председатель.

— Завтра к десяти в райком! — воскликнула трубка и смолкла.

Егор Кузьмич приложил ладони к вискам. Но тут же снял трубку с другого телефона.

— Савелий Семеныч? Продолжайте возить кукурузу и свеклу. Да. Я знаю, звонили. Ничего, ничего… Все машины сосредоточить. Ясно? Ну и добро.

Несколько минут председатель сидел молча, тихонько постукивая по столу ладонью, потом вспомнил о Фролове.

— Нет-нет да проглянет старинка, — кивнув на телефон, сказал он. — Умри, а подай к такому-то часу. Брось часть урожая в грязь, под снег, а все внимание им, чтобы рапорт в область послали скорей.

— Кто звонил? — спросил Фролов.

— Инструктор… Василь Андреич. Давненько он там, почти с самой войны… Былой гонорок нет-нет да покажет.

…Фролов лежал и отгонял эти воспоминания, ему хотелось забыть и разговор в правлении, и самого председателя: от всего этого веяло хлопотами. Можно, наконец, полежать вот так — без мыслей и забот?! Надоело копаться в себе. Устал. Фролов засыпал, а сам невольно думал о том, почему он здесь, в крестьянской избе, а не в городе, вспоминал свою недавнюю поездку в село.

Было это года два назад. Его пригласили в районную школу. В пришкольном садике решили установить обелиск в честь тех, кто ушел на фронт со школьной скамьи и не вернулся. Фролова это взволновало. Сначала он замахнулся слепить монументальную, скульптуру, сделал десятки рисунков, моделей-эскизов из пластилина. Однако в те дни он готовился к зональной выставке, и для исполнения побочных заказов времени почти не оставалось. Монумента не получилось, а лишь обелиск с гипсовым барельефом. Свою работу Фролов увидел вскоре в областной газете. Под снимком обелиска прочел о себе. Его хвалили. Вскоре он получил письмо из далекого села. Просили сделать обелиск, «такой, как в газете». И вот еще одно письмо — нынешний заказ.

…Динамик на столе неожиданно и громко взорвался аплодисментами, Фролов подумал, что в колхозном клубе забыли вовремя выключить радиоузел. После затишья женский голос ликующе объявил очередной номер программы. И по тому, как несобранно заиграл оркестр, Фролов догадался, что передается концерт местной самодеятельности.

Тот не забудет, не забудетАтаки яростные те… —

вел по-петушиному бойкий тенор, и было ясно, что поет какой-то паренек, ему очень нравится эта песня, но никогда не видел он и даже не представляет яростные атаки на безымянной высоте и, верно, поэтому так лихо терзает строгую, мужественно-печальную мелодию. Ему, веселому, глупо-юному, одинаково о чем петь: о ребятах, что остались лежать в темноте или о летке-еньке. Важно петь, стоять на яркой сцене, у микрофона и видеть, как в ближнем ряду притихшего зала млеет единственная Галя или Маша.

С легким беззлобным возмущением слушал Фролов песню и, засыпая, видел себя то в людном зале, где гремит концерт, то бегущим сквозь черные кусты немых взрывов.

V

Проснулся Фролов от знакомых с детства утренних звуков: во дворе кудахтали куры, в склоненных к окну ветках клена кишели звонкие воробьи. В форточку дышало ясное небо. Оно все более солнечно голубело, обещая ветреный день. Из прихожей доносились мягкие суетливые шаги Архиповны, шум сепаратора, какие-то родные кухонные запахи… Фролов сладко потянулся, на миг увидел себя мальчишкой, дома у матери…

Сейчас ему не хотелось думать о работе, что впереди. Эти мысли как-то не вязались со светлым настроением утра. С Архиповной картошку на ее огороде сейчас покопать бы или среди народа потолкаться, деревню хорошенько рассмотреть. Каковы они, сегодняшние солдатки и доярки, образы которых он натужно создает в своей мастерской? Вспомнились газетные строчки: «Композиции выполнены вяло…» Не оттого ли, что в деревне он теперь бывает раз в пять лет наскоком или проездом, что последние годы талант его живет лишь эксплуатацией памяти. А разве память неисчерпаема?!.

— Не спите? Тогда позавтракали бы, пока не остыло. — В комнату заглянула Архиповна.

— Спасибо, я сейчас. — Фролов стал одеваться, вынул из чемоданчика мыло, зубную щетку, полотенце — вид, запахи этих домашних вещиц напомнили ему о семье, всплыло бледное личико Катеньки, усталые глаза жены. Продолжая прерванные Архиповной мысли, он оправдывался: «Ничего, пусть пока будет так… А уж в следующий раз в деревню на полгода закачу. По-настоящему осяду, поработаю. А пока… до осенней распутицы закончить обелиск и поскорее проводить в санаторий Катеньку».

Завтракали с Колькой за кухонным столом. Колька ел вяло, казалось, что он еще не совсем проснулся.

— И до коих ты, голубчик, гулял? — буднично спросила его Архиповна.

— Не помню, — заспанно буркнул Колька.

— Вот полюбуйтесь. — Архиповна вздохнула. — И каждый раз так… до петухов. А кабы обжениться…

— А! — Колька нервно махнул рукой. — Кабы да бы… Быкай не быкай, а быка не будет. Бабушка, дай хоть поесть спокойно.

— А я как раз за покой и ратую. Чтоб по-людски жил… Укорота нет никакого. Безотцовщина. Будь Ваня с Леной живы, не стал бы так выкаблучиваться перед родителями. А на меня наплевать.

Колька вдруг встал и обнял Архиповну.

— Женюсь, бабушка, ей-богу. Дай-ка только срок, будет тебе свадьба, будет и внучок.

— Дождусь ли. — Архиповна безнадежно покачала головой.

Фролов поднялся из-за стола разрумяненный: вкусен и горяч был завтрак.

— Когда вас ждать к обеду? — обратилась к нему Архиповна. — Где и чего ныне работать будете? Сказывали, памятник у нас состроите?

— Да, — кивнул Фролов. — Обелиск.

— Какой же на вид-то будет? — спросила она.

— Обыкновенный обелиск погибшим воинам. — Фролов взглянул в засветившееся любопытством лицо старушки, прошел в комнату и принес оттуда фотографии. — Вот посмотрите.

Архиповна, прищурив глаза, долго разглядывала снимки, держа их на расстоянии вытянутой руки.

— Этот в Покровке установлен, а тот — в Озерном, — пояснил Фролов.

— Оба, гляжу, на один манер… И у нас эдакий же хотите? — тихо и как-то бесцветно сказала она.

— Да, а что?

Архиповна поджала губы и молча вернула фотографии. Чуть погодя вздохнула:

— Пусть хоть такой. А то никакого нету.

И отошла от Фролова к печке. А он какое-то время стоял растерянный. Кольнула досада: «Какое дело этой бабуле?! Знай пекла бы ватрушки».

…С Егором Кузьмичом выбирали видное место для обелиска. Облюбовали площадку перед зданием клуба.

— Лучше не сыскать, пожалуй, — сказал Егор Кузьмич. — Смотрите сами.

— Что смотреть, чудесное место для обелиска, только от дороги надо отступить подальше, к садику, — всем довольный, заключил Фролов.

— Делайте как лучше. Стеснять вас не будем…

— Не беспокойтесь, Егор Кузьмич. Все будет просто и хорошо. Обелиск не только память о погибших, это славная страница села…

— Вы бывали на фронте? — остановил его председатель.

— Два года. От Днепра до Эльбы прошел. Поцарапало, но вот живу. Как это…

Нас танки не смяли и смерть не скосила,Тоска не загрызла в окопной глуши.

Фролов взглянул в лицо председателя и почувствовал неловкость: о войне с этим человеком надо говорить как-то иначе.

— Вы тоже были? — спросил он, заранее зная ответ.