Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Батлер Сьюзен

– Мы не обеспечим никакой сильной международной организации, если не сможем выработать принципы, на основе которых Советский Союз и Соединенные Штаты смогут обеспечить многолетнее сотрудничество по ее созданию и функционированию, – сказал ему Рузвельт[113].

«Это являлось для него ключевым вопросом», – напишет Уэллс впоследствии. Тем же утром президент отправился в резиденцию «Шангри-Ла», взяв с собой для отвлечения внимания судью Верховного суда Уильяма О. Дугласа и его жену, Нельсона Рокфеллера вместе с женой – и Дейзи.

На следующий день, когда Дейзи, согласно записям в ее дневнике, вышла на закрытую веранду коттеджа, Рузвельт приветствовал ее и поделился с ней своими последними мыслями о Сталине. По его словам, поскольку Сталин руководил советскими войсками, он «не мог быть далеко от Москвы, он должен был иметь возможность вернуться в считаные часы… Рузвельт предположил, что Сталин, возможно, страдает от комплекса неполноценности… Это связано с его «стратегией» относительно внешнего мира: Россия в настоящее время настолько велика и настолько сильна, что может навязывать свою волю, и к ней должны относиться, по крайней мере, как к равной. Эта идея засела в нем, скажем так, десять лет назад, и Сталин, должно быть, сам воспринимает ее весьма серьезно»[114].

Рузвельт прекрасно понимал, что послевоенные планы надо было строить до окончания боевых действий. Подспудно он опасался, что война может завершиться раньше, чем ожидается. «Вполне возможно, что Германия может рухнуть в любой момент», – сказал он Макензи Кингу[115] в декабре прошлого года, когда Жуков начал сжимать кольцо вокруг Сталинграда, и объяснил, что у него есть много сведений от германских источников «как о нехватке продовольствия, так и о недовольстве среди народа». Он должен был добиться согласия на проведение встречи.

Наблюдательная Дейзи заметила, что его руки дрожали больше, чем обычно. Он объяснил это тем, что выпил слишком много кофе. Однако дать какое-либо объяснение тому, что его лодыжки опухли, он не смог. По словам Дейзи, было даже похоже, что «его мало беспокоил отек лодыжек, что случалось, когда он уставал. Фокс [капитан-лейтенант Джордж Фокс, физиотерапевт президента] растирает их перед обедом и ставит на них перед сном электрический вибромассажер»[116].

Рузвельт изложил свою проблему, связанную с исполнением конституционных обязанностей во время длительного путешествия, генеральному прокурору Фрэнсису Биддлу, выпускнику, как и он сам, Гротона и Гарварда, и тот решил ее, написав служебную записку. В ней отмечалось, что, где бы президент ни находился, он должен в течение десяти дней (за исключением воскресений) вернуть законопроект в Конгресс, начиная с того момента, когда тот был ему представлен. Поскольку проблема была решена, он решился на поездку. В понедельник Франклин Д. Рузвельт телеграфировал в посольство США в Москве Гарриману, чтобы тот передал Сталину его послание. Сталин, однако, был недоступен, и послание получил Молотов, который сообщил, что у премьер-министра был легкий грипп и что он не мог принять американского представителя. У Гарримана был перевод послания, который он вручил Молотову, – на тот случай, как он объяснил, если возникнут какие-либо вопросы, на которые он мог бы ответить.

«Я выработал метод, при помощи которого, в случае если я получу сообщение о том, что закон, требующий моего вето, прошел через Конгресс и направлен мне, я вылечу в Тунис, чтобы получить его там, а затем вернусь на конференцию, – писал Рузвельт. – Поэтому я думаю, что сопровождающие лица должны начать свою работу 22 ноября в Каире, и я надеюсь, что г-н Молотов и Ваш военный представитель, который, я надеюсь, может говорить по-английски, прибудут в Каир к этому времени»[117].

Молотов попытался выяснить у Гарримана, какие вопросы будут обсуждаться на предварительных переговорах в Каире, поскольку он должен был участвовать в них в качестве советского представителя. Гарриман признался, что не располагал информацией об этом. После этого Молотов ледяным тоном поинтересовался, было ли принято президентом к сведению пояснение, данное маршалом Сталиным в своей телеграмме от 5 ноября о том, что коллеги маршала «считают вообще невозможным его выезд за пределы СССР». Гарриман ответил, что проинформирует об этом президента. Наряду с этим он подчеркнул, что президент «придает этой встрече исключительное значение»[118].

Обмен посланиями с Рузвельтом и Черчиллем очень много значил для Сталина. Мир больше не держал его и его страну на расстоянии вытянутой руки. Понимая, что Рузвельт и Черчилль обращаются с ним как с равным, он теперь сосредоточился на обеспечении Советскому Союзу после войны статуса великой державы. Еще до Тегерана он предпринял ряд шагов принципиального характера. В то же самое воскресенье, когда президент находился в резиденции «Шангри-Ла» вместе с Дейзи, мучаясь вопросом, ехать или не ехать в Тегеран, Сталин выступал с ежегодной речью в честь Великой Октябрьской социалистической революции. Он впервые признал заслуги союзников и отдал им должное: «Конечно, нынешние действия союзных армий на юге Европы не могут еще рассматриваться как второй фронт. Но это все же нечто вроде второго фронта… Понятно, что открытие настоящего второго фронта в Европе, которое не за горами, значительно ускорит победу над гитлеровской Германией и еще более укрепит боевое содружество союзных государств»[119]. Только неделю назад, на Московской конференции, он признал, что «угроза открытия второго фронта на севере Франции летом 1943 года сковала на западе порядка двадцати пяти немецких дивизий».

Сталину, великому ученику истории, особенно нравилось думать о себе как о правителе, предшественником которого был Иван Грозный, который превратил Россию в великую страну. Когда в 1940 году министр иностранных дел Литвы поздно вечером шел вместе с ним по коридорам Кремля, Сталин сказал ему: «Здесь ходил Иван Грозный»[120]. Теперь, в 1943 году, он приказал талантливому советскому кинорежиссеру Сергею Эйзенштейну снять фильм «Иван Грозный». Фильм, сценаристом и режиссером которого стал Эйзенштейн, явился буффонадой, где Иван Грозный изображался жестоким, но мудрым государственником, который объединил страну. В этой картине Россия была представлена варварской, замечательной, сильной страной. Как отметил Александр Верт, корреспондент Би-би-си и лондонского издания «Санди таймс» во время войны, Иван Грозный в таком виде, в каком он был изображен, являлся «очевидным предшественником» Сталина. У Алексея Толстого, автора романа о другом легендарном царе, Петре Великом, был аналогичный опыт. Сталин редактировал его работу, стремясь добиться того, чтобы Петр напоминал его: «“Отец народов“ пересмотрел историю России. Петр Великий стал без моего ведома “пролетарским царем“ и прототипом нашего Иосифа!»[121]

Сталин много думал о роспуске Коминтерна, организации, которая отвечала за разжигание революции в других странах: он считал, что она уже изжила себя. Еще в апреле 1941 года он сделал официальное заявление для печати о том, что коммунистические партии в других странах вместо членства в Коминтерне должны быть преобразованы в национальные партии: «Членство Коммунистических партий в Коминтерне облегчает буржуазии возможность преследовать их»[122]. «Барбаросса» (кодовое название операции по вторжению германских войск в Россию) приостановила реализацию этой идеи. Теперь же у Сталина было время и необходимая политическая платформа. Молотов сообщил Георгию Димитрову, главе Коминтерна, что организация перестанет существовать. 21 мая, на заседании Политбюро в кабинете Сталина в золотистом дворце, Молотов зачитал следующую резолюцию: