Печали американца - Сири Хустведт

Позвони я ей сразу после того, как по ее просьбе сидел с Эгги, что, собственно, и намеревался сделать, это было бы простым жестом вежливости, только и всего. Но с каждым следующим днем мой несостоявшийся звонок раздувался в своем значении до таких размеров, что под конец перспектива ткнуть одиннадцать раз пальцем и набрать номер из одиннадцати цифр вызывала ступор. Услышав голос Миранды, я почувствовал мгновенное облегчение. Сильнее всего я боялся, что она либо отошьет меня, либо просто бросит трубку, но, узнав о фотографиях, она пообещала перезвонить мне, как только Эгги заснет, чтобы я спустился и мы поговорили.

Я тщательно сполоснул под мышками, надел чистую сорочку и придирчиво посмотрел на свое отражение. Большое зеркало внутри гардеробной Джини повесила для себя, я им почти не пользовался. Для бритья мне вполне хватало зеркального шкафчика в ванной. Человек, которого я разглядывал, был недурен собой: крупные правильные черты лица, большие зеленые глаза, прямые светлые брови. Пожалуй, худоват, да и торс не мешало бы поднакачать. Под тонкой полупрозрачной кожей проступали сосуды, отчего она казалась не белой, а розоватой. В зеркале отражался не просто белый, а очень-очень белый американец. А может, Миранде вообще плевать на это тело? На всякий случай я решил надеть свежие носки.

Фотографии не вызвали у Миранды удивления. Она рассматривала их, плотно сжав губы и чуть сузив глаза, потом вздохнула и начала свой рассказ. Я заметил в ее голосе какую-то отстраненность, словно речь шла не о ней самой, а о постороннем человеке. Я сталкивался с этим на приеме: некоторые пациенты прибегают к подобному беспристрастному стилю изложения, чтобы не давать воли чувствам.

— Мы познакомились в студенчестве. Я училась на отделении графического дизайна в колледже Купер Юнион,[20] а он — в Школе изобразительных искусств.[21] Много знал, казался мне очень умным. Такой авангардист-неформал, весь в пирсинге, считал себя богемой.

Последнее слово Миранда произнесла чуть нараспев.

— Тогда между нами ничего не было, потом несколько лет мы вообще не виделись и встретились совершенно случайно в каком-то ресторане в Уильямсбурге,[22] я там ужинала с приятелем. На следующий вечер он пригласил меня в бар, я согласилась. Потом узнала, что его родители погибли в автокатастрофе в Калифорнии и он уже три года не может прийти в себя.

Миранда подняла голову и невидящими глазами посмотрела куда-то в сторону стеллажей с книгами.

— Дальше все быстро завертелось, я бросила свою квартиру, которую снимала на паях, и переехала к нему.

Мы сидели в гостиной на обтянутом синей тканью диване. Миранда замолчала, скрестив смуглые руки на груди, и они поблескивали при свете лампы.

— После смерти родителей он получил наследство, так что мог себе позволить не думать о заработке, а просто заниматься искусством, что, собственно, и делал. Искусством он называл цифровую фотографию. Знаете, с ним было очень весело. Он становился душой любой компании, вечно всех смешил, что-то рассказывал, обожал танцевать, особенно под кайфом.

Теперь ее голос звучал по-иному, прежнее безразличие исчезло.

— Я вам все это рассказываю, потому что вы теперь тоже есть на снимках. Так что и вас касается.

Теперь Миранда смотрела на меня, и я в очередной раз поразился ее глазам, их размеру и форме. Они словно освещали собою все лицо.

— Он мог быть очень добрым и внимательным. Ему нравилось покупать мне подарки, водить по ресторанам. И еще он очень любил говорить об искусстве. Если мы ходили в Челси по галереям, он всюду мгновенно ориентировался и мог сразу объяснить, что тут самое-самое. Он был белым, как вы, но там у них какая-то гремучая смесь в роду. Бабка, например, наполовину черная, да еще с примесью индейской крови, так что себя он называл «отмытым добела черным». В лучших традициях Америки. «Человек, в жилах которого есть хотя бы капля…» — далее по тексту.

Я поднял на нее глаза, и она не отвела взгляд, а смотрела на меня в упор, пока я в конце концов не заморгал. Долго и открыто смотреть человеку в лицо — дело нелегкое. Миранда, казалось, бравировала своей непоколебимостью. Ни слова не говоря, я ждал, чтобы она продолжила.

— Ну и, несмотря на все меры предосторожности, я забеременела.

— Так он отец Эгги!

— Да.

И опять она смотрела на меня, но теперь в ее глазах была тоска.

— Он сначала был рад или говорил, что рад, потом стал все чаще намекать на аборт, причем не ради себя, нет, — исключительно ради меня, для моего же блага. Потом и вовсе заявил открытым текстом, что ребенок ему не нужен. Ну что ж, ему не нужен, зато мне очень даже нужен. Мне было двадцать восемь, я твердо решила рожать. Вернулась к родителям. Спасибо им и сестрам, они так меня поддерживали. Я бы иначе не справилась.

Миранда сидела с ногами на диване, подтянув колени к груди. Она опять помолчала, потом тихо произнесла:

— А теперь он про нее вспомнил и хочет с ней видеться.

— А вы этого не хотите?

Она отрицательно покачала головой:

— Он не стал подписывать свидетельство о рождении. Значит, он ее бросил.

— У него было время передумать. Но зачем он затеял всю эту игру с фотографиями? В этом чувствуется какая-то враждебность.

— Для вас — возможно, но не для него. Он другой человек. Как моя мама говорит, «неуместный». И в этом пренебрежении к приличиям заключался отчасти секрет его обаяния. Он все делал по-своему, без оглядки на других. Мог появиться на вернисаже с клоунским носом или в майке с цитатой из какого-нибудь критика, так что люди вокруг начинали показывать пальцами. Или, скажем, видя человека в первый раз в жизни, вдруг огорошивал его каким-нибудь замечанием, совершенно с потолка, или выделывал антраша, а потом как ни в чем не бывало пожимал ему руку и кланялся. Кто-то пугался, кто-то морщился, но многие таяли. Он не мог незаметно войти в комнату, ему было нужно, чтобы все только на него и смотрели. Он бы сроду не признался, что хочет прославиться, нет, ему нравилось говорить, что он живет только работой, но вместе с тем колоссальное количество времени и усилий тратилось на то, чтобы его узнали и заметили нужные люди, правда, делал он это не открыто, а исподволь. С камерой не расставался ни на миг. Обожал щелкать знаменитостей. Если уж по-другому никак было нельзя, то спрашивал разрешение на снимок, но мог и не спросить. Не брезговал продажей фотографий. Такой полухудожник-полупапарацци.

— В Нью-Йорке это очень распространенный тип личности. Подобные люди встречаются где угодно. В медицине, возможно, клоунские носы не очень в ходу, но самореклама — дело обычное.

— Я в курсе. Так вот, после того как я забеременела, моя продажная стоимость резко упала.

— В каком смысле?

— Я котировалась как его хорошенькая умненькая черненькая подружка. А моя беременность вредила его имиджу. Я чувствовала, что ему не нравится, когда нас видят вместе.

— Он вам об этом говорил?

— Зачем? Я сама догадалась. Но даже когда у нас все пошло враскосяк, он меня непрерывно фотографировал. Я открываю утром глаза — на меня смотрит объектив. Я работаю — он меня снимает. У нас скандал — фотоаппарат тут как тут. Маниакальный документализм.

Словно вспоминая что-то, Миранда прикрыла глаза, но потом снова посмотрела прямо на меня.

— В тот день, когда я оставила у вас Эгги, он пришел. Я ждала, что он появится. Почти целый месяц до этого находила на пороге фотографии, либо нас с Эгги, либо свои. В телефонном справочнике моего номера нет, так что позвонить заранее он не мог. Просто раздался звонок в дверь, я открыла, а он стоит на пороге с игрушечной лошадью с себя ростом. Душераздирающее, знаете ли, зрелище, просто слезы из глаз. Вы не представляете, какой это был ужас. Я выскочила, стала объяснять, что к ребенку нельзя просто так подкатить и сказать: «Ку-ку, я твой папа!» Пообещала, что вечером приеду к нему домой и мы все обсудим. Эгги бросить было не на кого, все заняты, пришлось обратиться к вам. Едва я вошла в его квартиру, он начал меня снимать. Эти фотографии, по-моему, были ему куда нужнее, чем разговор. Под конец он положил камеру, и мы поговорили. По его словам, Эгги должна стать частью его жизни. Как он себе это мыслит, я понятия не имею. Ни о деньгах, ни о регулярных посещениях, ни о чем-то еще он говорить не пожелал. Только о себе.

— А с Эгги как быть? Ей что-нибудь известно? Как вы ей все это объяснили?

Миранда спустила ноги на пол и откинулась на спинку дивана:

— Я постаралась как можно осторожнее рассказать ей правду: что мы жили с ее папой, что я забеременела, что он — очень хороший человек, но хороший папа для нее из него бы не получился. Только, по-моему, она меня не слышит. Все время придумывает какие-то свои истории: то у нее папа-невидимка, то он в другой стране…