Генерал и его армия - Г Владимов

Еще до света слышно стало какое-то движение наверху, за гребнем овражка: рокот автомобильных моторов, скрип тележных колес, голоса - не ясно чьи. Шестериков с одним маузером отправился ползком на разведку. Оказалось, овражек проходит под мостком, а по мостку идет дорога. Еще не добравшись до нее, он замлел от радости, расслышав несомненную перекати-твою-мать, бесконечно знакомый ему признак отступления. А куда же отступать могли, как не на Москву, ведь Москва - рукой подать, к ней и движется вся масса людей, машин, повозок. Он не знал, что то было следствием удара 9-й немецкой армии, точнее - впечатлением от этого удара, опрокинувшим все надежды, что врага остановят подвиги панфиловцев и ополченцев и противотанковые рвы, отрытые женщинами столицы и пригородов. Впечатление, по-видимому, было внушительное: грузовики, переполненные людьми, неслись на четвертых, на пятых скоростях, сигналя безостановочно, от них в страхе шарахались к обочинам повозки, тоже не пустые, нещадно хлестали ездовые загоняемых насмерть лошадей, но, как ни удивительно, а не сказать было, чтоб так уж сильно отставали пешие - кто с оружием, кто без, но все с безумными, как водкой налитыми, глазами. Вся эта лавина - с ревами, криками, храпением, пальбой - текла по дороге, как ползет перекипевшая каша из котла, у Шестерикова даже в глазах зарябило.

Но явилась надежда.

Быстренько он вернулся к генералу и, выбиваясь из сил, подтащил его поближе к мостку, чтоб на виду лежал; не могло же быть, чтоб не кинулись помочь, да хоть разузнать, в чем дело, почему тут генерал. Никто, однако, не кинулся, да едва ли и замечал постороннее.

Вдруг увидал он - милиционера, одиноко ссутулившегося на обочине, обыкновенного подмосковного регулировщика, в синей шинельке и в фуражке поверх суконного шлема, смотревшего на происходящее уныло, но без испуга, опустив руку с жезлом. Шестериков кинулся к нему с мольбою:

- Милый человек, останови ты мне машину какую или же повозку...

Милиционер только покосился на него и зябко передернулся.

- Мне ж не для себя, - объяснил Шестериков. - Мне для генерала. Вон он, можешь поглядеть, раненый лежит, сознание потерял.

- Чем я тебе остановлю? - спросил милиционер, не поглядев.

- Как то есть "чем"? Вон у тебя палка руководящая да пистолет. Шестериков забыл в эту минуту, что и у него маузер, а в овражке остался еще автомат. - Погрози, погрози им - неуж не остановятся?

- Ты это... - сказал милиционер. - Пушку свою спрячь. И не махай.

И он показал глазами на то, чего Шестериков не заметил впопыхах, - на человека, лежавшего шагах в пяти от него, на той же обочине, в шинели с лейтенантскими петлицами. Он лежал вниз лицом, откинув голую, без рукавицы, руку с пистолетом, рядом валялась окровавленная ушанка.

- Все грозился, - поведал милиционер. - Возражал очень: "Подлецы, понимаешь, трусы, Москву предали, Россию предали!" А они ему с грузовика очередь. Теперь, видишь, смирно лежит, не возражает.

- Что ж делать? - спросил Шестериков жалобно. И повторил свой довод: Кабы я для себя, а то ведь генералу...

- Он что, - милиционер покосился наконец, - живой еще?

Шестериков не уверен был, но тем горячее воскликнул:

- Дак в том-то и дело, что живой! Довезти б до госпиталя побыстрее...

Милиционер то ли задумался глубоко, то ли от безысходности примолк; его лицо, обветренное и от мороза багровое, движения мысли не выражало.

- А может, вдвоем попытаемся? - спросил Шестериков с надеждой, вспомнив наконец и про свой автомат. - Шарахнем по кабинке, а? Только заляжем сперва. Не очень-то нас это... очередью.

- Это не метод, - сказал милиционер. Похоже, он это время все же потратил на раздумья. - Тут бы сорокапятку выкатить. Со щитком. Да по радиатору врезать! Сразу несколько тормознут. А так их, очередями, не вразумишь.

- Сорокапятка - это вещь, - сказал Шестериков, вспомнив некоторые моменты из собственного опыта. - Да где ж ее взять!

Милиционер еще подумал и развернулся всем корпусом к Москве.

- Ты вот что, - посоветовал он, - сбегай-ка, тут, метров двести, за поворотом, зенитная позиция. Они против танков стоят, но, может, для генерала один снаряд пожертвуют.

Перед тем, как сбегать туда, Шестериков вернулся к генералу - проведать - и ужаснулся новому удару судьбы. Всего на минутку оставил он генерала, но кто-то успел стащить с его головы папаху, а с ног - бурки, прекрасные, валянные из белой шерсти, с кожаной рыжей колодкой. Кто был этот необыкновенный, неукротимой энергии человек, кто и в смертельной панике ухитрился ограбить лежащего, да у всех на виду? И ведь не за мертвого же принял, видел же, что дышит еще!

Уши и ступни генерала уже побелели, и нечем их было укрыть. Шестериков развязал вещмешок, без колебаний вытряхнул из него кое-какие инструменты, курево, спички, мыло, моток ниток с иголкой и пару грязного белья. Это белье он подложил генералу под голову, прикрыв уши, а мешок напялил ему на ноги и затянул шнуром.

- Облегчили? - спросил, подойдя, милиционер. Он покачал головой и заметил мрачно: - А не умерла Россия-матушка, не-ет!

- Милый человек! - взмолился Шестериков. - Ты постереги тут, чтоб его хоть из бекеши не вытряхнули. Тогда уже пиши похоронку. - И так как он привык вознаграждать человека за труды, то подумал, что бы такое предложить милиционеру. Из содержимого вещмешка ничего, как видно, того не заинтересовало. - Тебе жрать охота?

- А кому не охота? - откликнулся милиционер угрюмо.

Шестериков, опять не колеблясь, достал из-за пазухи свою горбушку и, только малый краешек отломив, подал ее стражу. Тот ее принял, не благодаря, и это Шестерикову даже понравилось.

- Только ты недолго, - сказал милиционер. - Всем, знаешь, драпать пора...

...Зенитчиков оказалось двое: один - совсем молоденький и, как видно, не обстрелянный, весь в мыслях о предстоящем испытании, другой - постарше и поспокойнее, с рыжими гренадерскими усами. Шестериков спросил, кто у них за командира, - по петлицам оба были рядовые.

- А нам командира не надо, - сказал тот, кто постарше, выуживая ложкой из консервной банки мясную какую-то еду. - Чего нам тут корректировать? - Он кивнул на зенитку, стоявшую стволом горизонтально - к повороту, из-за которого все ползла человеческая лава. - Как покажется коробочка - шарахай ее в башню и в бога мать. И спасайся как успеешь.

Банка у них, видать, одна была на двоих, и молодой внимательно следил, не переступил ли старший за середину. Старший ему время от времени ложкой же и показывал - нет еще, не переступил.

- Чего ж вам-то спасаться, - подольстился Шестериков, стараясь на еду не смотреть. - Вон вы какая сила!

- А это еще неизвестно, - сказал кто постарше, - станина выдержит или нет. Мы из нее по горизонтали не стреляли ни разу.