Импрессионисты: до и после - Игорь Викторович Долгополов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Перед нами шесть мужчин. Кто они?
Один из них, коренастый и плотный, поднимается по деревянной лестнице на антресоли. Это Эмиль Золя. Он на минуту приостановился и заговорил с сухощавым молодым человеком, сидящим на столе, – Огюстом Ренуаром. О чем они говорят? О скандальных выступлениях прессы, глумящейся над полотнами «батиньольцев», или о косности жюри Салона? А может быть, они просто вспоминают воскресный день, проведенный на Сене, игру света и зелени, беготню солнечных бликов на речной ряби, очарование юных купальщиц? Колдовскую мозаику пленэра.
Ренуар был врагом мудреных сюжетов. Эпикуреец, сын простолюдина, Огюст любил говорить:
«Сюжеты самые простые – самые вечные.
Будет ли обнаженная женщина выходить из соленой волны или вставать со своей кровати, будет ли она называться Венерой или Нини, – лучшего никто не изобретет».
Все обаяние музы Ренуара было в том, что, рисуя модисток или служанок, он создавал шедевры, чарующие нас не менее античных богинь.
Золя пристально наблюдал жизнь своих друзей-художников. Он самоотверженно бросался на защиту их творений, пока грандиозная эпопея «Ругон-Маккары» не поглотила его целиком. И вот тут-то и свершилась беда, которую никто не ждал. В 1886 году Золя написал роман «Творчество». Герой романа художник Клод Лантье – неудачник.
Автор жестоко обличает новации живописца. Мир искусства сразу нашел прототип Лантье – Эдуарда Мане. Другие увидели в Клоде – Сезанна.
Э. Мане. Берта Моризо с букетом фиалок 1872. Музей Орсе, Париж
Сезанн, Моне, Писсарро, Ренуар стали избегать Золя.
Вот письмо Клода Моне к автору «Творчества».
«Вы были настолько любезны, что прислали мне «Творчество», – писал Моне. – Я очень обязан вам. Я всегда с большим удовольствием читал ваши книги, а эта была для меня вдвойне интересна потому, что поднимает те проблемы искусства, за которые я так долго боролся. Я прочел ее и, должен признаться, расстроен и встревожен. Вы сознательно старались, чтобы ни один из ваших персонажей не походил ни на кого из нас, но, несмотря на это, я боюсь, что пресса и публика, наши враги, могут вспомнить имя Мане или по крайней мере наши имена, чтобы объявить нас неудачниками, что, конечно, не входило в ваши намерения; я отказываюсь верить в это…»
Мане и Моне. Вы видите их на полотне «Мастерская художника» рядом у мольберта, обсуждающих картину в золотой раме.
Мане и Моне…
Их связывала всю жизнь верная и нежная дружба. Когда Эдуард Мане умер, Клод Моне и группа друзей с огромным трудом собрали двадцать тысяч франков и купили у вдовы живописца «Олимпию».
Цель? Преподнести «Олимпию» государству. Заставить выставить ее в Лувре.
«Олимпия». Мотив этой картины возник еще давно, в веках, когда все великие мастера, начиная от Джорджоне, Тициана, Веласкеса, Пуссена, Рембрандта, Гойи, бесконечно повторяли вечный, глубоко человечный и прекрасный сюжет, называя его то «Венерой», то «Данаей» или «Юноной». Эти живописцы, изображая обнаженную модель, подбирали приличествующий случаю мифологический или библейский сюжет…
Эдуард Мане, следуя опыту Франсиско Гойи, написавшего в свое время «Маху одетую» и «Маху обнаженную», создал прелестный холст, на котором изобразил известную парижскую натурщицу Викторину Меран, тонко передав цветовые отношения обнаженного тела юной красавицы и интерьера. Для контраста сверкающим бледно-розовым, теплым перламутровым и холодным жемчужным тонам он поставил на темном фоне негритянку и, что особенно озадачило салонную публику, в ногах девушки оказался пушистый черный котенок.
Картина была предельно традиционна по исполнению. Но когда друзья и родственники Мане решили преподнести это полотно в дар Лувру, великих трудов стоило уговорить дирекцию принять шедевр Мане. Почему? И публику, и дирекцию Лувра шокировала открытость сюжета картины, ведь на нем была изображена современница, а не богиня. Вот и все! Так порою ханжество и глупость шагают рядом.
Ведь публика салонов и дирекция Лувра с огромным почтением взирала бы и любовалась полотном, если бы на нем стояли имя автора XV–XVIII веков и этикетка с надписью «Даная» или «Венера».
А. Сислей. Мороз в Лувенсьене 1873. Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина, Москва
Вот отрывок из письма Клода Моне министру народного образования Фальеру от 7 февраля 1890 года:
«Господин министр!
Имею честь от имени группы подписавшихся предложить в дар государству “Олимпию” Мане.
Споры, предметом которых являлись картины Мане, враждебные чувства, которые они вызывали, в настоящее время утихли. Но если бы снова была объявлена война против подобной индивидуальности, мы были бы не менее убеждены в значении творчества Мане и в его окончательном торжестве. Нам было бы достаточно вспомнить – цитирую лишь несколько имен, когда-то поносимых и непризнаваемых, а сегодня знаменитых – судьбу художников Делакруа, Коро, Курбе, Милле, их изолированность в начале их карьеры и их неоспоримую посмертную славу.
Вот почему нам показалось недопустимым, чтобы подобное творчество не было представлено в наших национальных коллекциях, чтобы мастер не имел входа туда, куда уже допущены ученики. Кроме того, мы с беспокойством наблюдаем непрестанное движение художественного рынка, ту конкуренцию в закупках, которую нам оказывает Америка, уход, который легко предвидеть, на другой континент стольких произведений искусства, являющихся радостью и гордостью Франции.
Господин министр, мы вручаем в Ваши руки “Олимпию”. Мы желаем увидеть ее занявшей место в Лувре, среди своей эпохи, среди произведений французской школы…»
Мечта друзей со временем свершилась. «Олимпия» сегодня – гордость французских собраний.
Судьба Эдуарда Мане полна горечи и разочарований. Вот короткая записка живописца к известному в то время критику Альберту Вольфу, написанная за год до смерти мастера:
«Благодарю Вас, мой друг, за любезные вещи, которые Вы мне говорите по поводу моей выставки, но я буду рад наконец прочесть еще при жизни ту замечательную статью, которую Вы посвятите мне после моей смерти».
Мане так и не дождался публикации статьи Вольфа.
Он умер.
А Вольф жил… Вот один из образцов велеречия этого рутинера по поводу одной из выставок импрессионистов:
«Есть зрители, которые лопаются от смеха при виде всего этого. Что касается меня, то у меня сжимается сердце. Эти так называемые художники называют себя непримиримыми, импрессионистами. Они берут полотна, краски, кисти, бросают несколько случайных тонов и все это подписывают. Подобным образом заблудшие души подымают в Вилль-Эврар каменья на дороге, воображая,
