Исповедь одного еврея - Леонид Гроссман

В момент разгара фельетонной работы Ковнера резко определился поворот Достоевского в сторону консервативных убеждений. В 1871 г. в «Русском вестнике» появились «Бесы», в 1873 г. Достоевский принял на себя редакторство «Гражданина» и начал помещать в нем «Дневник писателя». Четверговый фельетонист «Голоса» отнес это обстоятельство к крупным «литературным и общественным курьезам»; он неоднократно возвращается в своих обзорах к этому поразившему передовую журналистику крутому перелому в деятельности знаменитого романиста. В целом ряде своих фельетонов (вошедших теперь в специальные обзоры критических изучений Достоевского,[7] Ковнер корит защитника «униженных и оскорбленных» за его реакционную публицистику и памфлетический роман. Он это делает с обычным задором, стремясь, очевидно, вызвать писателя на ответ. Но Достоевский воздерживается от прямой полемики и лишь косвенно отвечает на эти упорные нападки. «Теперь дошло до того, — пишет Достоевский в „Гражданине“ 1873 г. (№ 27), — что мы стали выручкой для всех фельетонистов: не об чем писать — а ну есть „Гражданин“, обругать его» и пр. Некоторым полемистам автор «Дневника писателя» готов ответить на их нападки. «Но зато есть такие, которым отвечать уже никак невозможно, — продолжает Достоевский, имея, несомненно, ввиду нападки „Голоса“ и характеризуя довольно язвительно тип „либерального фельетониста“. — Неужели же отвечать таким, пускаться с ними в полемику? Только развороти муравейник — беда! Впрочем, им, видимо, приятно бы было связаться, я замечал это по многим признакам. И уж как задирали…» Впоследствии в своих письмах к Достоевскому Ковнер напомнил ему этот замаскированный ответ на атаку «Голоса». Редактор «Гражданина» в дальнейшем дает отзвук на два фельетона Ковнера, посвященных статьям Достоевского об отце Ниле.

В обзоре первого периода литературной деятельности Ковнера представляют интерес и некоторые его страницы по национальному вопросу начала 70-х гг., когда боевой задор его ранних писаний несколько понижается, и судьбы современного еврейства вызывают в нем более спокойные и углубленные раздумья. В эти годы он пытался определить и выразить ту фатальную двойственность еврейского сознания, которая сообщила богатое разнообразие его новейшей культуре, но и вызвала в ней некоторые трагические противоречия.

Проблема «Берлина и Иерусалима» представляется ему основной: «Евреи, вследствие многих исторически сложившихся обстоятельств, имеют в своем прогрессивном движении два направления. Одно идет рядом с веком, с духом времени, с наукой, словом, с общей всемирной цивилизациею; другое останавливает их на своем богатом прошедшем, оставившем после себя редкие сокровища поэзии и нравственной философии. Известно, что в то время, когда большинство европейских народов были еще варварами в буквальном смысле этого слова, евреи имели свою богатую литературу, свою глубокую и вдохновенную поэзию, свои организованные школы. Страшные гонения во время покорения их римлянами, преследования со всех сторон во все время средних веков, пытки и костры во время инквизиции и ограничение человеческих прав в новейшее время заставили евреев замкнуться в своей исторической скорлупе, забыться на своем прошедшем, искать в нем спасения и надежды на лучшие времена. Но в то же время дух века никогда не оставался им чуждым. Каждая эпоха прогрессивной мысли имеет в своих рядах и еврейских деятелей, каждая наука находит своих представителей и среди евреев. Несмотря на отчуждение народов, на преследование сильных мира сего, кропотливый книжный еврейский ум как бы чутьем угадывает движение эпохи и более или менее усваивает его. Этот книжный ум, этот дух исследования не дал евреям окончательно заглохнуть в застое прошедшего, а отчуждение народов не дало им возможности примкнуть совершенно к общему движению, и вследствие этого образовался двойственный элемент и двойственное направление в еврейской интеллигенции».

Эта особенность еврейской цивилизации сказывается на целом ряде ее представителей: «Величайший мыслитель своего века Барух Спиноза, при всей глубине созданной им новой, рациональной философии, не мог отказаться от прошлого еврейства, которое оставило глубокие следы на его гениальном уме. Философ и гуманист Мендельсон, этот немецкий Сократ, как его называли современники, этот задушевный друг Лессинга, представляет образцовый пример двойственности еврейского духа. Все его многочисленные ученые труды так и проникнуты прошедшим и настоящим, Моисеем и Кантом, Иерусалимом и Берлином. Глубоко преданный исторической еврейской миссии, он в то же время всецело поглощен настоящим и вместе с великим Лессингом прокладывает широкий путь будущей немецкой рациональной критике. Гейне и Берне прежде всего были евреями, хотя они затем перешли в христианство. Они всегда сочувствовали своему народу, что, однако, не мешало им быть знаменосцами или, лучше сказать, предводителями молодой Германии, развернувшейся быстро во всю ширь и даль. Из современных немецких писателей Бертольд Ауэрбах есть воплощение упомянутой нами двойственности… Правда, еврейство способно создать и таких деятелей, как Фердинанд Лассаль, который всецело принадлежит общечеловеческому делу, который посвятил себя всемирному рабочему вопросу. Но это редкое и особое исключение подтверждает только правило…»

Таково было первое десятилетие литературной деятельности Ковнера.[8] Контраст двух эпох его жизни — литовских гетто и университетской провинции, а затем и столичного журнального мира — наложил свой отпечаток на все его писания этой поры. Он борется с преданиями старины и жадно впитывает в себя все откровения новейшей умственной культуры. При всем его устремлении в будущее деятельность его отмечена той же фатальной двойственностью, которая лишала его писания цельности, порыва и творческого размаха.

К этому присоединялся один дефект моральной организации Ковнера. Несмотря на боевой писательский темперамент, он недостаточно сильно переживал пленившую его умственную теорию или общественное направление. Умея возбужденно и остро трактовать новейшие проблемы мысли, он не обладал способностью отдаваться им страстно, безраздельно, всем своим существом. В эпоху, когда многие его соплеменники, захваченные социалистическими идеями, решительно переходили на сторону социализма, отважно и планомерно действовали в новом направлении, боролись с поднятым забралом, пренебрегая опасностью, — сам Ковнер остался только в рядах сочувствующих. Недостаточная цельность убеждения и, в силу этого, пониженная его стремительность и ослабленная действенность были причиной его колебаний, коренных перемен в его деятельности, не всегда оправданных внутренней необходимостью, и, наконец, чрезмерной легкости в выборе средств для достижения своих целей.