Екатерина Великая (Том 2) - А. Сахаров (редактор)

Музыка заиграла туш, бокалы поднялись в воздух, ужин начался…

Граф Пётр Борисович Шереметев приехал в Собрание, когда ужин кончился и бал уже был в полном разгаре.

Пётр Борисович принадлежал к числу тех немногих вельмож в империи, род которых все цари и царицы, начиная с Петра Первого, считали необходимым награждать и ласкать и богатство которых, наследственное и вследствие удачных браков, превосходило всякое воображение. Шереметеву шёл восьмой десяток, он устал от почестей, славы, денег и, имея около двухсот тысяч крепостных в разных концах России, давно уже ничем не интересовался, почти безвыездно живя в Кускове на положении феодального князя. Шереметев завёл собственный гусарский эскадрон с командиром, своих гофмаршалов, камергеров, фрейлин. Его театр был одним из лучших в Европе.

В 1767 году, будучи выбран в комиссию Уложения, он поразил всех, изъявив готовность освободить своих крестьян.

Женившись на княжне Варваре Алексеевне Черкасской, он получил в приданое знаменитую подмосковную этого рода – Останкино.

В 1787 году один из современников писал: «Останкино принадлежит Петру Борисовичу графу Шереметеву: в оном великолепный увеселительный дом и регулярный сад с прудами. Оно отстоит от города в трёх верстах».

После смерти Петра Борисовича Шереметева в 1788 году сын и единственный наследник всех его богатств Николай Петрович Шереметев, получивший образование в Лейденском университете и много лет живший в Европе, задумал превратить Останкино в «чудо русского искусства и архитектуры».

Крепостные архитекторы Иван и Павел Аргуновы, Миронов и Дикушин в постройке нового Останкинского дворца превзошли Кваренги и Кампорези. Наборные паркеты, равных которым не было даже в Версале, сделаны были руками крепостных Фёдора Прядченко, Пряхина и Четверикова. Роспись плафонов и лепные работы принадлежали крепостным художникам – Петру Сержанцеву, Емельянову, Жилкину и Мешкову.

Верхний зал был украшен резьбой знаменитого крепостного резчика – Ивана Семёновича Мочалина.

Главный зал Останкинского дворца сказочным образом превращался в театр; паркет раздвигался, из трюма поднимались ложи бельэтажа и ряды амфитеатра и партера, отделявшегося балюстрадой от оркестра. Голубой шёлковый занавес скрывал сцену от зрительного зала. Потолок над сценой разбирался для работы машинного отделения. Под оркестром и под всей авансценой были устроены резонирующие деки, а над залом – особые короба, создававшие неизвестные в других театрах условия для звучания.

Крепостной механик Фёдор Иванович Пряхин изобрёл самую усовершенствованную для своего века театральную технику. Декорации поднимались вверх и заменялись другими. Вертящиеся фурки давали возможность быстрой смены мизансцен.

Крепостные – композиторы Дегтярёв-Ломакин, актриса Жемчугова-Ковалёва и балерина Гранатова-Шлыкова, художник Николай Аргунов – создавали в Останкине спектакли, привлекавшие самых изысканных зрителей.

Когда польский король Станислав Август Понятовский посетил Останкино, ему показали спектакль «Самнитские браки»; в нём участвовало 300 крепостных актёров и актрис. Костюмы и декорации в этом спектакле поражали роскошью и художественной выдумкой. Актрисы и даже кордебалет блистали бриллиантовыми украшениями, которые стоили более 100 тысяч рублей. Англичанин Паже, присутствовавший на одном из приёмов в Останкине, писал: «По фантастичности своей он напоминал одну из арабских ночей. В отношении блеска и великолепия он превзошёл всё, что только может дать самое богатое воображение человека или что только могла нарисовать самая смелая фантазия художника. Невозможно поверить, что всё это создано руками русских крепостных мастеров и художников».

…Никто не мог сказать, почему Шереметев приехал на этот бал. Теперь он шёл, рассеянно посматривая по сторонам, через зал, как по базару, хотя музыка играла польский и в первой паре шёл сам главнокомандующий с высокой, жёлтой, в шифрах[47] и ленте со звездой, дамой, которая, глядя поверх толпы, со скукой на лице выполняла свою обязанность.

Это была статс-дама императрицы, Академии наук и художеств директор, императорской Российской академии президент и кавалер – Екатерина Романовна Дашкова.

Когда-то ближайшая подруга Екатерины, теперь она находилась с ней в довольно натянутых отношениях и частенько наезжала в Москву, где жила в своём загородном поместье, ведя переписку со многими великими особами и занимаясь разведением и изучением крыс.

На этот раз её заставил уехать из Петербурга в Москву скандал, забавлявший всё придворное общество. Она терпеть не могла своего соседа по имению обер-шенка, сенатора, действительного камергера и кавалера Александра Александровича Нарышкина, любимым занятием которого было разведение голландских свиней.

Однажды ей удалось заманить на свой двор лучшего кабана-производителя и свинью; она приказала крепостным их зарезать. Нарышкин бросился во дворец и упал к ногам императрицы, требуя защиты. Началось сложное судебное дело. Нарышкин же, воспользовавшись случаем, каждый раз при появлении Дашковой ко двору громко кричал, указывая на жёлтое, в красных пятнах лицо президента Академии: «Она ещё в крови после убийства моих свиней!»

Шереметев несколько минут смотрел на лицо Дашковой, на её белое платье с нашивными красными розами, перевёл взгляд на длинные худые и плоские ноги в атласных туфлях и потом, нахмурившись, с сердитым лицом двинулся в дальний угол зала, где полукругом сидели самые знатные московские вельможи. Уже ему подкатили кресло и ухо его уловило привычный почтительный шёпот каких-то суетившихся вокруг него людей, как вдруг нечто круглое, блестящее, пахнущее духами, вином и здоровьем надвинулось на него, и он очутился в объятиях графа Безбородко:

– А я вас шукаю и шукаю, дражайший Пётр Борисович! Як же ваше здоровье? Сядайте о тут рядком. – И великий канцлер с ловкостью, которой невозможно было ожидать от человека с таким животом, усадил Шереметева рядом с собой. – Та, может, выпьем чарочку за ваше здоровье?

– Благодарю вас, дигет соблюдаю, врачи запретили…

– Та вы не верьте им, они усё врут. Вот они князю Александру Петровичу велели железные опилки пить, то он после того и умер…

Пётр Борисович хотел что-то возразить, но перед ним уже стоял лакей, держа поднос с бокалами и другой с бутылкой шампанского, обёрнутой в салфетку.

Канцлер выпил за здоровье графа, потом граф выпил за здоровье канцлера, потом канцлер встал и предложил выпить за здоровье «августейшей покровительницы нашей». Не успел Шереметев сесть, как Безбородко вспомнил о наследнике великом князе Павле Петровиче…

Когда было выпито сколько нужно, канцлер осторожно приступил к разговору:

– Ея величество посреди своих тяжких трудов и великих государственных дел единственное имеет утешение в Эрмитажном театре, для коего готовит пьесы собственного сочинения.

Шереметев слушал рассеянно…

– Однако, – продолжал канцлер, – живём мы в меланхолические времена… Сидишь на театре – и слушать некого, и посмеяться не на что… Не видать подлинных талантов.

Шереметев оживился:

– У меня есть…

– Да, да, да, – закачал головой Безбородко, – слышал сегодня, слышал… Голос, прямо скажу, божественный и приятность натуры необыкновенная…

– У кого это? – удивился Пётр Борисович.

Канцлер сделал вид человека, напрягающего память:

– Кажется… Туранова…

– А-а… Знаю. Я её в Италию посылал к Пазилло и Мартини учиться… Хорошо…

– Ея величеству было бы весьма приятно получить такую актрису в Эрмитажный театр… Она крепостная?

– Отправляя за границу, дал я ей вольную… Прямо скажу: лишиться её было бы мне весьма прискорбно…

Безбородко оглянулся кругом, обнял Шереметева, наклонился к его уху:

– Голубчик, граф, отпусти! Отслужу!..

Шереметев улыбнулся, глядя на канцлера, перед ним сидел бог обжорства, греха и хитрости, такой добродушный и весёлый, что он не выдержал и сказал:

– Берите её в Петербург, только сумейте сберечь, как я её сберёг, другой такой не найдёте!

Бал подходил к концу. Всё что возможно уже было выпито и съедено, всё полагающееся количество танцев проиграно, все сплетни и анекдоты рассказаны, все свидания назначены, все женихи и невесты намечены и обсуждены. Залы пустели, и только кое-где по углам и в гостиных сидели и стояли задержавшиеся гости, заканчивая разговор.

Александр Романович Воронцов, сенатор, президент Коммерц-коллегии и действительный камергер, изящный, высокий старик с умными живыми глазами и выразительным бритым лицом, усмехаясь, говорил Радищеву:

– Согласен, что всё идёт дурно, но неужели вы верите в то, что, рискуя своей головой, можете один всё исправить… Надобно много усилий употребить, чтобы подготовить достаточное количество честных и образованных русских людей для управления государством, исправить нравы и распространить подлинное человеколюбие. Вот Николай Иванович Новиков, – он кивнул в сторону Новикова, молча сидевшего рядом в креслах, – делает великое дело, современники его не поймут, потомки оценят… Теперь каждому человеку любого звания открыт доступ к науке через множество выпускаемых общедоступных книг…