Брат и благодетель - Михаил Левитин

- Значит, современность ты не любишь. А классика, то, как раньше жили?

- Фальсифицируй, - сказал Серега, - очень люблю.

- Нет, тут фальсифицировать не буду, правду напишу. А что тебе в нашей сегодняшней жизни не нравится?

- Водка, - сказал Серега, - фальсифицируй.

- Ух, ты и мудрый, Серега! Я о возвышенном спрашиваю...

Они еще долго фальсифицировали. Беседа с гегемоном тов. Серегиным, как назвал его в статье Игорь, была напечатана в журнале "Новая генерация" и подводила материалистическую базу под его идеологические намерения.

22

Провожал его Зак, Нина обещала встретить.

- Чем бы дитя ни тешилось... - сказала она на прощанье.

Зак недоверчиво оглядел каюту, стукнулся о шкаф, остался недоволен.

- Вы - малохольный. - раздраженно сказал он. - Я же вам гарантировал полную информацию, подождали бы еще два месяца, столько лет ждете.

- Нет, я сам, я сам, - сказал Гудович.

- Что вы их все время ищите? Пусть они вас ищут.

- Они ищут, - сказал Гудович.

- Такие деньги, - вздохнул Зак.

Он имел в виду билет. Деньги, действительно, были немалые. Почти все, что он заработал на службе у того же Зака в русском информационном агентстве. Все-таки добился его согласия работать вместе, возможно, в надежде на благосклонность Штифа, но Штиф с той поры, как помог Гудовичу стать американцем, больше не напоминал о себе, говорят, он болеет, а скорее всего махнул рукой, и так поиздержался сердцем на этого не желающего признать себя евреем христианина. И уж совсем никчемной показалась бы ему затея встретиться в Париже с недавно эмигрировавшим из России известным русским поэтом.

О поэте Миша узнал из газет. Поэт, добрый знакомый Миши еще по учебе в Петрограде, что-то знал, конечно, о его семье, хотелось заглянуть ему в глаза. Он слыл человеком честным и реальным, он не мог иХ не видеть, все, что он расскажет, будет правдой, ему скучно говорить неправду, она просачивается в стихи. Говорить о реальной жизни следовало именно с ним, не допускавшим в свои стихи ни одного лишнего слова.

Он первый напечатал в журнале стихи Игоря еще до революции, восхищался Наташей, они не могли исчезнуть из его жизни бесследно.

Он, Мишенька Гудович, и сам был причастен к одному из его стихотворений, точнее, впечатлений, ставших стихами, они шли тогда по парку ночью из ресторана вместе с Игорем и поэтом, Игорь куролесил, изображал обезьяну, поющую неприличную шансонетку, и уже в совсем непристойных местах подпрыгивал и цеплялся за ветку, раскачиваясь, как вдруг рядом с собой обнаружил фигуру повешенного или повесившегося человека на натянутом узком ремешке, до дырочек прорисованном в воздухе, над самой скамейкой, с аккуратно вытянутыми в одну линию ногами. Так что Миша мог разоблачить поэта, выдай он это за вымысел, мог сообщить месяц и число того, уже нового, дня, для них наступившего, - но такие разоблачения никого не воскресят и ничего не вернут, не напомнят даже, что за шансонетку пел Игорь той ночью. Игорь был не из тех, кто пишет о таких событиях стихи, они были для него в полном смысле прошедшие, для поэта - грядущие. И он написал. Почти сразу, и потому, как думал Гудович, не лучшие. Следовало переждать и тогда уже решать - надо ли писать об этом вообще.

Но жизнь состояла тогда из примет, из примет состояло будущее. Когда они догадались, что приметы составлены из судеб людей, было уже поздно.

Теперь, когда поэт эмигрировал, ждать было нечего. Он не уехал бы из России никогда, будь хоть какая-то возможность зацепиться, и это вызывало такое беспокойство за своих, такое стеснение в груди, что Миша, истратив все, купил билет во Францию для встречи с ним.

Невозможно больше делать вид, что все нормально, и продолжать слать деньги, как резидент, потерявший реальные очертания своей цели, шлет отчеты, предполагая, что ничего не изменилось, только это и требуется.

Он знал, что обманывает себя, действует не ради них - ради собственного успокоения, и это не унижало, так было проще - думать о себе хорошо, ничего не меняя. Вероятно, намеревался он когда-нибудь попасть в рай, но, пока этого не случилось, следовало попытаться из первых рук хоть что-нибудь узнать о них, пусть даже это будет всего лишь очередной попыткой успокоиться - хотя он не очень верил, что поэт, покинувший Россию, станет его успокаивать, но что-нибудь разъяснится. Что он тут сидит со своими маленькими радостями, откупаясь, не желая знать правды? Передача денег стала чем-то вроде молитвы, передал - и успокоился.

Было в этом что-то неполноценное, тщедушное, он винил расстояние, ненавидел географию, потому что она оправдывает бездействие, но есть пароходы, наконец, возможность хоть какого-то движения навстречу, пусть даже с другого конца света, не заточил же он себя здесь, хватит строить из себя мученика.

Поэт был когда-то расположен к нему, Миша подходил ему как собеседник, спокойный, уравновешенный, пишущей братии поэт не доверял, он не отказывал многим из них в умении писать стихи даже лучше, чем он сам, но в умении слушать...

А Миша, если что и умел, то слушать, так, во всяком случае, казалось другим, он-то знал, что слушает внимательно только первое время, а потом душа от напряженного внимания к собеседнику начинаела уставать, в ней уже места не было для новых признаний, и Миша под монотонный рокот слов задремывал.

На поэта же его хватало, тот не исповедовался, скорее, информировал, больше не по необходимости, из-за уважения к собеседнику, как бы представляясь. Таким и запомнил его Миша, отправляясь в далекое путешествие.

Океана он не боялся, ему казалось, что люди вообще не умирают, просто отступают в тень. Его даже устраивало долгое плавание, оно оттягивает на какое-то время известие, все равно - хорошее или плохое, главное - не уклоняться, двигаться по направлению к нему.

Поражало количество тумана, ты стоишь на носу корабля, как банан в росе, смотришь в ночь, а луна сквозь туман лепит тебе в лоб лунный свет, в одну точку, будто какой-то зверь смотрит одним- единственным глазом, попробуй выдержи, и ты не выдерживаешь - уходишь в каюту. Но после ты еще долго нуждаешься в этом лунном свете, потому что никакой другой, пока ты идешь, не освещает океан, туман и ночь все поглотили. Может быть, из темноты океана на себя смотришь ты сам?

Он доверял команде, капитану, всем, кто брал на себя ответственность за других, - не верилось, что легкомыслие в таких важных делах бывает свойственно людям. Он вообще считал, что даже в катастрофах люди не очень повинны, и совсем они не ошиблись, просто подчинились обстоятельствам. Следовало разобраться, что же такое эти пресловутые обстоятельства, и тут ему в голову ничего не приходило, кроме картины какого-то гигантского плана, который на протяжении жизни все рассматривают, вот как он сегодня рассматривал невидимый окан, сокрушенно кивая головой, - и ничего нельзя остановить, вернуть. Хоть и команда, великомудрая команда, - всего-навсего команда, и океан, о, океан, такой океан! - всего-навсего океан, но об этом страшно было и подумать: нет точки, чтобы воткнуть в сознание мысль, что океан - тоже часть грандиозного плана, и он не всемогущ - о, океан, такой океан! - ну на какие-нибудь полмиллиона лет, не более. И только когда ты дремлешь, скользя по океану, душа твоя во сне срывается с места и улетает куда-то в поисках объяснений, но и там, куда удается ей долететь, почему-то стоит растерянно Наташа, Игорь читает ей что-то вслух, прислонясь к дереву в саду. Ты смотришь из-за забора, а подойти не решаешься, нет, ты бы решился, но то, что во сне притворилось или даже стало тобой, способно их напугать, и вот ты стоишь, смотришь.

Потом, поутру, он снова, зябко ежась, идет на то самое место, откуда был прогнан луной вчера, и воображает, что он помогает кораблю пробить стену и двигаться дальше, это он, Мишенька Гудович, не способный помочь самому себе, совершает какое-то мощное внутреннее усилие и проходит под одной солнечной аркой, под другой.

Но бывает минута, когда судно просто останавливается посреди океана, подрагивая, и ты, прислушиваясь к этому, почти трагическому стоянию над бездной воды, начинаешь понимать, что события происходят только тогда, когда уже ничего не происходит, совсем ничего, и ты, как парализованный, вместе с судном застыл и ждешь; а когда ты плывешь - это не событие, просто прогулочка, пустое времяпрепровождение.

Да, он ел, да, он спал, отвечал на вопросы, хотя ему было совершенно не интересно, знакомился из деликатности, но все это путешествие, оказывается, было нужно не ему, - его одиночеству, такому, оказывается, любознательному, такому, оказывается, неугомонному и такому же теплому и живому, как он сам, М.М. Гудович, Мишенька, Михаил Михайлович.

Благословенна жизнь! Чем дальше океан, тем он ближе, ты никак не можешь приблизиться, хотя все вокруг давно уже один сплошной океан.

"Господи, какая мощь, неужели я тоже так плыву? Да, ты тоже так плывешь, мой кораблик, все ближе и ближе к океану".