Остановки в пути - Владимир Вертлиб

— Оставь ты его в покое, — вступалась мама. — Пусть играет, во что хочет. А что ему еще-то делать?

После уроков мы с шариками ходили в парк, то есть на другой конец постели, где шарики тесной толпой окружали меня, как дети учительницу на прогулках. Там я читал им детские книжки, присланные бабушкой из Ленинграда еще в Вену.

Разумеется, все шарики за это время выучили русский.

В середине октября семьдесят пятого года господин Нансен сообщил нам, что норвежские миграционные службы не выдадут нам визу. На прощание он крепко пожал маме руку, все поглаживал ее, и поглаживал, и никак не хотел ее выпускать, и я заметил странный огонек в его водянистых голубых глазах. Мне снова захотелось его ударить, я ощутил какое-то непривычное чувство — то ли страх, то ли отвращение.

— Попробуйте через два года, — сказал Нансен. — Может быть, к тому времени экономическое положение улучшится.

На улице мой отец обернулся и окинул здание консульства, бывшую виллу, задумчивым взглядом.

— Полтора месяца, — с горечью произнес он. — Полтора месяца прождали. И все псу под хвост.

— Пойдем! — поторопила мама. Вид у нее был невозмутимый, почти веселый. — Что теперь попусту расстраиваться.

— Мы же на волосок от цели были, вот настолько! — закричал отец, остановился и показал большим и указательным пальцами расстояние сантиметров в пять. — Вот настолько, черт возьми! Еще бы совсем чуть-чуть — и все, смогли бы начать заново!

— Возьми себя в руки! — одернула его мама. — Нечего так распускаться! На тебя ребенок смотрит.

Лицо отца, до сих пор багровое, внезапно побледнело. Он зашатался, прислонился к стене какого-то дома и стал шумно хватать ртом воздух. «Сейчас упадет!» — решил я и тесно прижался к маме. Всякий раз, когда отец или мама заболевали или им становилось плохо, меня охватывала паника.

Я закрыл глаза, боясь на него взглянуть.

— Вот настолько, — услышал я его сдавленный голос, но тут мама его прервала:

— Да какая теперь разница, забудь, и все!

Прошло несколько секунд, отец справился с приступом, и мы пошли дальше.

— Через два года? Сейчас, как же! — снова запричитал он спустя пару минут. — А до тех пор что делать? Лапу сосать?

— Мое мнение ты знаешь, — вставила мама.

У мамы была ясная позиция. В последние недели она почти каждый день внушала отцу, что нужно вернуться в Израиль.

— У нас же деньги кончаются, — втолковывала она. — Скоро и на билеты до Тель-Авива не хватит.

Все это время отец отвечал на мамины доводы категорическим:

— Нет! Об этом и речи быть не может!

И только в тот день, когда господин Нансен объявил нам, что наше прошение отклонили, отец сдался.

Вечером он решил пройтись. Шел дождь, но он не взял с собой зонтик, торопливо надел плащ и даже застегиваться не стал. Я хотел было пойти с ним, но мама меня удержала:

— Пусть один идет! Великому человеку необходимо принять эпохальное решение! Ему в одиночестве лучше думается.

Через полчаса отец вернулся, уже не печальный, скорее успокоившийся.

— Израиль все-таки земля евреев, наша страна, наша родина, несмотря ни на что! — воскликнул он, едва переступив порог.

Мокрый плащ он небрежно бросил на кровать и даже волосы не вытер.

— Что ж, научимся снисходительно воспринимать его недостатки.

— Ну вот, осенило наконец, — тихо произнесла мама.

Отец расхаживал по комнате, громко и возбужденно произнося нескончаемый монолог. Иногда он останавливался, переводя взгляд с мамы на меня. Что именно он говорил, я не помню. Впрочем, меня удивило, что он так быстро в корне изменил свое мнение об Израиле. Все, что он говорил раньше, оказывается, «верно лишь отчасти». Он-де готов «не предъявлять более к этой стране повышенные требования», «отказаться от всех утопических представлений», «смотреть в глаза реальности» и «дать этой стране еще один шанс». Я никак не мог отделаться от ошущения, что отец обращается не столько к нам с мамой, сколько к самому себе.

— А ты? — вдруг спросил он. — Не против, если мы вернемся в Израиль?

— Нет! — ответил я. — Я даже очень хочу в Израиль.

На самом деле мне было безразлично, куда мы едем. Лишь бы опять ходить в школу и играть с другими ребятами.

На следующий день мама забронировала в израильской авиакомпании «Эль-Аль» три места на ближайший рейс до Тель-Авива.

В Амстердаме нам оставалось пробыть три дня. Когда мы сообщили госпоже Гейскенс о предстоящем отъезде, она пожелала нам всего хорошего и подарила мне маленькую машинку, которой когда-то играл ее племянник. Куда мы уезжаем, она не спросила.

И тут я напомнил маме о ее обещании.

— Что? Ты этого де Вриса до сих пор не выбросил из головы?

— Он никогда ничего не забывает. Весь в тебя, — ухмыльнулся отец.

— Хочу маску! — потребовал я. — У него же наверняка маски продаются, чертики всякие, звери, вот я такую хочу. Или крокодила.

— Нет, он совсем спятил! — возмутилась мама. — Ты вроде отца, сначала навоображаешь себе невесть что, а потом ждешь, что все так и будет. Откуда ты знаешь, что этот де Врис вообще такие штуки продает? Пора бы уже научиться логически рассуждать, ты уже большой.

— Нет, там есть маски, — заныл я, — и еще игрушки всякие. Я знаю. Я хочу его магазин посмотреть. Ты же обещала.

Накануне отъезда в Израиль мы отправились на Бакермаатстраат. «На всякий пожарный» родители сохранили его визитную карточку.

Улочка оказалась узенькая, метра четыре в ширину. Дома тоже сплошь узенькие, маленькие, кособокие, того и гляди обрушатся. На окнах висели кружевные занавесочки — бежевые, кремовые и розовые. На подоконниках стояли горшки с цветами. Над витринами магазинов красовались яркие деревянные буквы, а фасады украшали граффити — голые полногрудые женщины, ухмыляющиеся обезьяны, слоны, черти, амурчики, драконы.

— Маски! — закричал я, запрыгал от радости и захлопал в ладоши. — Смотрите! Смотрите!

На улице было полно людей, они стояли по двое, трое, пятеро и о чем-то громко разговаривали. Кто в оранжевых или желтых штанах, кто в кожаных куртках, надетых прямо на голое тело, кто с выкрашенными в зеленый или синий цвет волосами, у кого-то в ушах поблескивали массивные серебряные серьги. Некоторые женщины носили мини-юбки, розовые чулки, туфли, сапожки или сабо на огромных платформах, причудливые пиджаки или болеро, как у клоунов в цирке. Их лица покрывал толстый-претолстый слой грима.

Из кафе и маленьких кабачков доносилась громкая музыка. Пахло табаком и то ли сеном, то ли свежескошенной травой. Мимо трезвоня проносились велосипедисты. Иногда в узкую улочку медленно протискивалась машина, и тогда прохожие неохотно, бормоча ругательства, прижимались к стенам.

— Что за странная дыра, — пробормотал отец.

— Дом номер тридцать, — уточнила мама. — Сейчас придем.

Так значит, мои ожидания оправдались. Еще немного, и я в крокодильей маске буду разгуливать по городу и кусать всех, кто только отважится подойти близко!

Сейчас, сейчас я увижу де Вриса, вот-вот он опять с любопытством поглядит на меня и плутовски улыбнется. А еще мне опять яйцо подарит и скажет: «Ко-ко-ко!»

Еще два шага, вот и его дом, еще шаг, вот магазин. Зеленая крашеная дверь без ручки, вывеска затейливыми красными буквами, витрина, на которую прилеплено множество переводных картинок: сердечки, цветочки, стрелки острием вниз, самолетики, ракеты, всякие зверьки.

Именно так я все себе и представлял. Я снова захлопал в ладоши от радости.

— Папа, ну пойдем, пойдем скорей! — закричал я и потянул его за рукав.

Внезапно я замер, выпустил его рукав и почувствовал ком в горле. Из глаз у меня брызнули слезы.

Витрина была пуста, в магазине темно. На запертой двери висел небрежно вырванный из блокнота листок бумаги. На нем кто-то как попало нацарапал без всяких росчерков черным фломастером: «ТЕ КООР».[18] Только сейчас, прожив почти четыре месяца в Амстердаме, я понял, что это значит.

Рыдая, я колотил в дверь опустевшего магазина де Вриса.

V. "Mawet le arawim!"[19]

Шерстка у барашка была беленькая, только на лбу — черное пятнышко, не больше монеты. Я присел и проблеял: «Бе-е-е!» Барашек поднял голову и посмотрел на меня. Взгляд его выражал тупую покорность. Веки поднимались и опускались равномерно, медленнее и реже, чем у людей. Я осторожно протянул руку, робко погладил барашка по шейке, а потом обнял его, зарывшись носом в мягкую шерсть. Как в таких случаях ведут себя овцы, вдруг вырываются или даже укусить могут, я не знал. Но барашек явно не возражал.

Конечно, меня немножко удивило, что на лестнице нашего городского дома к перилам третьего этажа веревкой привязан барашек. Он так меня заинтересовал, что на двух кур в небольшой деревянной клетке я и внимания не обратил. Их кудахтанье доносилось до первого этажа, и я сразу догадался, что госпожа Ульяф собирается готовить праздничный ужин. Она уже как-то, к ужасу родителей и остальных соседей, зарезала на лестнице курицу.