В белую ночь у костра - Юрий Коринец

«Интересно, кто здесь жил? — подумал я. — Жаль, что не какой-нибудь питекантроп!»

Я быстро наломал горку хвороста, поджёг его и наложил сверху сухих берёзовых полешек. Дрова сразу занялись. Тогда я побежал за дядей и Порфирием.

— Стоянка! — закричал я ещё издали. — Стоянка первобытного человека!

— Какая стоянка? — не понял дядя.

— Геологи, — сказал Порфирий. — В прошлом году тут были.

— Что искали? — спросил я. — Золото?

— Что-то искали, — ответил Порфирий.

— Мало ли что здесь есть, — сказал дядя. — Мы тут всё время ходим по кладам.

— Гениальное место! — сказал я. — Там много дров! И два стола со скамейками! Так что прошу к столу!

— Дело не пойдёт, — просипел Порфирий. — Нечисто там…

— Как «нечисто»? — спросил я. — Там черти?

— Тряпки там валяются да банки, — сказал Порфирий.

— Доннерветтер! — проворчал дядя. — Сам стоишь на весёлом месте, а зовёшь нас куда-то на историческую свалку! Вот здесь надо развести костёр, над обрывом. Туши там костёр и тащи дрова сюда…

Когда я вернулся на стоянку геологов, мой костёр уже пылал вовсю. И тут меня осенила гениальная мысль: я взял ящик из-под продуктов, набросал в него горящих поленьев и пошёл назад с горящим костром в руках. Я нёс в руках пылающий, как факел, костёр! В ящике были щели между досками, ветерок поддувал снизу горящие поленья, они всё более разгорались, пламя заревело, вырываясь из ящика, искры посыпались мне в лицо, дым ударил в глаза, и я побежал, еле удерживая в руках пылающий ящик.

Взбежав на обрыв, я с размаху поставил костёр на землю — на чистую зелёную траву…

— Вот! — сказал я гордо. — Прометей принёс людям огонь! Кричите, люди, «ура»!

И дядя с Порфирием закричали «ура».

Медведь-артист

Пока дядя с Порфирием ставили палатку, я спустился с обрыва к реке и тут же, не сходя с места, поймал четыре крупные форели. Я поймал их под камнем, где течение разбивается на две струи, а потом опять сливается в одну, поймал подряд всех четырёх, и клевать сразу перестало. Тогда я поднялся наверх.

— Вот! — сказал я. — Взгляните! Как называется эта рыба?

— Форель, — сказал дядя.

— Форель-то форель! — сказал я. — А ты как прозвал сёмгу? Рыба-лев?

— Рыба-лев…

— А это рыба-цветок!

— Давай свой букет сюда, — сказал дядя. — Сейчас мы его запечём!

Я положил форель на траву возле костра. Она блестела влажными боками, вздрагивая на верёвке, продетой сквозь жабры. Спины рыб были синеватыми, а животы золотистыми. На чешуйках горели разноцветные точки — голубые, красные, чёрные… Живые цветы!

Порфирий отодвинул в сторону костёр и разрыл угли. Он стукнул каждую рыбу рукояткой ножа по голове — рыбы вздрогнули и заснули. Чистить их Порфирий не стал: он положил их как есть на обгоревшую землю, присыпав сверху потемневшими углями.

— А теперь пей чай и слушай, — сказал дядя. — Я прошу внимания!

— Про мальчика-медведя?

Дядя кивнул, посапывая вспыхивающей трубкой.

Шумел костёр, выстреливая искрами; шумела под обрывом река; большая груда брёвен смотрела на нас светлыми срезами комлей; смотрела на нас палатка своим тёмным входом; с трёх сторон привстали на цыпочки кривые берёзки и вересковые кустики; в воздухе за лесом привстало на цыпочки красное солнце, просвечивая сквозь лапы елей, и чуть угадывалась за ними луна и три бледные звёздочки, которые тоже где-то там притаились.

Порфирий молча развешивал на бревне у огня наши мокрые портянки, и штаны, и рубахи, и мне было неудобно, что это опять делает Порфирий, а не я, но дядя не замечал этого, углублённый в себя, и я тоже сделал вид, что не замечаю. Я сидел, скрестив ноги, и, дуя в кружку на дымящийся чай, прихлёбывал его маленькими глоточками. Чанг лежал на траве и смотрел на дядю круглыми коричневыми глазами; он чуть повернул голову набок и положил её на передние лапы.

— К мальчику-медведю так и приклеилась кличка Потапыч, — начал дядя. — Эта кличка потом ещё долго сопровождала его в жизни, даже тогда, когда жизнь совершенно переменилась, а сам он стал совсем другим человеком. А пока он был просто Потапычем Маленьким — молочным братом Потапыча Большого.

Медведь так и остался жить в семье смотрителя. Летом он спал во дворе, а зимой — в сенях. Поэтому сени в доме смотрителя назывались «берлогой». Когда в эту берлогу входили посторонние, ничего не знавшие о медведе, они в ужасе пятились к дверям, завидя в углу встающего на задние лапы зверя… Но медведь был добрейшим существом, и те, кто его знали, просто совали ему в пасть кусочек постного сахара, или яблоко, или пряник и шли в дом.

Но особенно привязался медведь к мальчику — два Потапыча почти никогда не расставались, особенно летом. С утра до вечера пропадали они в лесу или на реке — охотились за птичьими яйцами или диким мёдом, лазая по деревьям или выслеживая каких-либо зверюшек, или просто ловили по-медвежьи рыбу…

— Как «по-медвежьи»? — спросил я.

— Обыкновенно, — сказал дядя. — Они занимались этим под руководством Потапыча Большого: находили в реке у берега две ямы, одну ниже другой. Потапыч Маленький залезал в верхнюю яму и мутил в ней воду, ныряя на дно, — и мутная вода текла вниз. Тогда Потапыч Большой с рёвом плюхался в яму пониже — рыба в ужасе кидалась вверх по течению, и тут-то Потапычи гнали её, рыча и припрыгивая: рыба сбивалась в мутной воде с дороги и выскакивала на берег. Потапычи всегда были с хорошим уловом. Часть рыбы они тут же съедали, а остальное уносили домой…

— А по-человечески они не ловили? — спросил я.

— Доннерветтер! Не лезь поперед батька в пекло! Ловили и по-человечески! Хотя смешно было смотреть, как лохматый медведь сидит на берегу, держа в лапах удочку! Деревенские мальчишки, которые иногда ходили с Потапычами на рыбалку, хохотали до коликов! Но должен тебе сказать, что Потапыч Большой отлично подсекал и вываживал рыбу на берег! А ещё они ловили рыбу бочками…

В закрытой со всех сторон бочке прорезывалась дыра — в крышке. В бочку насыпали крошки хлеба или пшённую кашу. Потапыч Большой брал эту бочку на плечо, относил её к реке и клал где-нибудь на дне, в яме… Через полчаса бочка бывала полна рыбы! Тогда медведь вытаскивал её из реки, сливал воду и тащил полную, закупоренную бочку рыбы домой. Оставалось только насыпать соли, перетрясти бочку — и готова закуска! Этому научил медведя Потапыч Маленький. Как, впрочем, и многому другому…

— Чему другому? — нетерпеливо спросил я, пока дядя раскуривал свою трубку.

— Они многому научили друг друга, — сказал дядя. — Любому из них эта дружба пошла на пользу. Не так, как это бывает у некоторых. Потапыч Большой научил, например, мальчика находить в земле сладкие съедобные корни. А мальчик научил медведя высвобождаться из капканов. Этим он когда-то спас ему жизнь. Ещё тогда, когда они жили в лесу с мамой-медведицей… У этих двух столь разных Потапычей было много общего, недаром они передавали друг другу свой жизненный опыт и были молочными братьями.

Старый смотритель тоже любил Большого Потапыча. Иногда смотритель снаряжал лошадь, и оба Потапыча отправлялись в город, на базар.

Они весело подкатывали к базарной площади. Медведь, сидя в бричке, важно поднимал лапу, приветствуя шумную толпу, и улыбался, кивая всем лобастой башкой. Они слезали с брички. Потапыч Маленький привязывал лошадь к коновязи и задавал ей в мешке овса. Потапыч Большой брал в лапы большую корзину, и они шли по рядам, накупая и складывая в неё всё, что им было наказано дома. Их встречали шутками и смехом, наперебой зазывая к себе и задаривая всякой всячиной. Все их любили. Ну, и они в долгу не оставались — давали на площади представления. Народу на эти представления собиралось уйма! Особенно во время ярмарки. Толпа образовывала широкий круг, в середине этого круга выступали Потапычи. Главным артистом был Потапыч Большой. Он показывал разные шутки, популярные в те времена.

Например, «Как баба бельё полощет».

Мальчик повязывал медведю платок на голову и наряжал его в юбку. Медведь делал вид, что подходит с бельём к реке, уморительно виляя задом. Он искал у воды укромное место, задирая подол и стыдливо оглядываясь. Присев на корточки, он начинал полоскать бельё, отжимая и складывая его в корзину. Потом он купался — тут медведь сам снимал с себя юбку и платок, вроде бы под кустиками, убеждался, что на берегу никого нет, и входил в воду, немного сгорбившись и скрестив на груди руки, как это делают женщины. Войдя в воду, он приседал, как бы окунаясь, и радостно взвизгивал от холода, а под конец выскакивал на берег, похлопывая себя по бокам.

Или ещё такую шутку: «Как пьяный городовой за горничной ухаживает».

Пьяного городового изображал Потапыч Большой, а горничную — Потапыч Маленький. Потапыч Большой крутил воображаемые усы, подбоченивался и кланялся горничной. Он пытался её обнять и поцеловать ей руку, но вдруг пьяно спотыкался, и падал, и плакал на земле пьяными слёзами, икая и обхватывая голову лапами, а потом тут же засыпал, оглашая всю базарную площадь могучим храпом.