Бери и помни - Татьяна Булатова

– А Лёка не умрет?

– Что ты! – крестилась Дуся. – Господь с тобой, Анжелочка! Нет, конечно.

– Никогда? – не хотела верить в очевидное Лика.

– Никогда! – заверяла ее Ваховская и бежала в комнату проведать несчастную.

– Это плохо, – бурчала себе под нос Анжелика и брала очередной кусок сваренного Дусей сахара.

Неприязнь девочек друг к другу родителям была очевидна. К тому же о ней неоднократно упоминала и Дуся, пытавшаяся цитировать притчу о Каине и Авеле. И Олег, и Римма по причине собственной необразованности не обращали внимания на библейские примеры, а потому предпочитали язык конкретный, без двусмысленностей.

– Ладно, – махала рукой Дуся. – Вы уж меня простите, если лезу не в свое дело…

«Конечно, не в свое», – мысленно отвечала Римка и пристально смотрела на мужа. Тот темнел лицом, опускал голову, но Евдокию не одергивал. Наоборот, Олег Иванович впадал в задумчивость, о чем свидетельствовало особое выражение лица. Взгляд Селеверова опрокидывался куда-то внутрь, а со стороны казалось: фокусировался на одной точке. От этого у окружающих возникало ощущение собственной никчемности. Жизнь начинала казаться бессмысленной по сравнению с не существующей в пространстве точкой приложения селеверовской мысли. Не случайно в такие моменты Римка буквально ненавидела мужа. Но трогать не осмеливалась, хотя руки чесались. «Вот подошла бы да врезала», – мечтала про себя Селеверова, пытаясь определить, в какой фазе мозгового штурма находится супруг. Сделать это было непросто: взгляд Олега Ивановича туманился, а лицо, кроме отстраненности, ничего не выражало. Идол, да и только.

На самом деле Селеверов переживал сложившуюся ситуацию и точно так же, как Римма, в глубине души не мог похвастаться объективностью по отношению к девочкам. Ему, по правде говоря, тоже больше нравилась Элона, но чувство вины, сопровождавшее эту преступную любовь, заставляло выказывать знаки внимания в адрес Анжелики гораздо чаще. Да и некоторая угрюмость и природная сдержанность Лики напоминали Олегу Ивановичу его самого. Эти качества остались с Хозяином на всю жизнь, просто стали ошибочно восприниматься как мужская харизма: строг, немногословен, деловит, расчетлив, подозрителен и т. д. Ну чем не герой производственного романа, пришедший в мир, дабы делать дело, а не растрачивать жизнь на мелочи и пустяки? Но это он ! А девчонке как жить?

Особенно обидно становилось, когда супруга, глядя на спавших дочерей, безапелляционно заявляла:

– Господи, ну вся в тебя. И рожей, и кожей…

«Ну да… Не так привлекательна, как Элона. Спина широковата, грудь килем, как у курицы, рыхлая, неуклюжая… Зато умная, постоянная. Такая знает, что хочет. Далеко пойдет», – успокаивал себя Селеверов и тайком разглядывал ни о чем не подозревавшую Лику.

– Что ты вылупился-то на девчонку? – сердилась Римка, искоса наблюдавшая за всеми передвижениями в комнате. – Заняться, что ли, нечем? Вон уроки проверь.

И тогда Селеверов шел, и начинал обязательно с Анжелики, и хвалил дочь за сообразительность, и поглаживал шершавой ладонью по голове с такой силой, что девочка сама уворачивалась от отцовских рук.

– Ну, башка! – как умел, восторгался Олег Иванович, возможно думая, что делает дочери комплимент. – В кого ж ты такая умная?

Вопрос зависал в воздухе – Римма молчала.

– В меня, – ничтоже сумняшеся заявляла Элона и бесцеремонно залезала к отцу на колени.

Анжела багровела и с надеждой смотрела на Селеверова.

– Нет, Лёка… Ты у нас в маму – у той тоже ветер в голове гуляет. Три копейки сложить не может. А вот Лика – в меня. Профессор! Папина дочка.

– Ты меня не любишь? – распахивала синющие глаза Элона, чем вводила отца в ступор.

– Люблю.

– А кого больше?

– Одинаково, – выкручивался Олег Иванович.

Сестрам ответ отца не нравился, потому что в нем не было правды, и девочки это чувствовали.

Окончательное распределение дочерей по секциям – «мамина», «папина» – произошло естественно и органично.

– Папе скажу, – воинственно заявляла Анжела разошедшейся не на шутку сестре.

– Давай, говори. Напугала, – парировала материнская любимица.

– Нехорошо, – встревала Дуся, следившая за эмоциональным балансом в отношениях девочек.

– Хорошо, – успокаивала ее Элона и, стащив с комода кружевную салфетку, примеряла ее перед зеркалом как мантилью. – Красиво?

– Некрасиво, – спорила с очевидным Лика и теребила пухлыми пальчиками вязаную скатерть.

– Это тебе некрасиво! – огрызалась младшая сестра и с упоением кружилась среди коробок, загромоздивших Дусину квартиру.

– Не ссорьтесь! – пыталась примирить девочек Ваховская и каждый вечер перед сном обращалась к Богу за помощью: – Вразуми меня, Господи, старую дуру…

Соломоново решение пришло к Дусе во сне: некто, повадками напоминающий ангела, вел ее по коридору четырехкомнатной квартиры и крылом указывал на запертые двери: Римма, Олег, Элона, Анжела.

– А я же где, Господи? – поинтересовалась Дуся и проснулась с ощущением выполненного долга.

– У девочек должны быть разные комнаты, – заявила она родителям во время очередной экскурсии по новой четырехкомнатной квартире, манящей своими немыслимыми просторами.

– Как же! – раздраженно отметила Римка. – Я почти восемь лет без спальни, а им – отдельные комнаты.

– Почему без спальни? – растерялась Дуся, вспоминая сон.

– Обойдутся твои Лелёки, – отрезала Селеверова и колупнула краску на косяке. – Так и знала! Покрасить нормально не могут. Вон потеки какие!

– Где?! – присоединился Олег Иванович и зачем-то колупнул то же место. На косяке образовалась грязная отметина.

– Тебе делать, что ли, нечего? – набросилась на него жена, любую недоделку в новой квартире воспринимавшая как катастрофу.

Селеверов надулся.

Ожидание измотало супругов, сделало обидчивыми и раздражительными. За шаг до счастья Селеверовы начали ругаться и безостановочно спорить. Одна Дуся передвигалась по новой квартире как блаженная, с любовью поглаживая свежевыкрашенные подоконники и косяки.

– Чуть-чуть осталось, – успокаивала она новоиспеченных родственников и добавляла про себя: «Слава богу!»

– Ну что, Евдокия, – для поддержания разговора интересовался Олег Иванович. – Не жалеешь?

– Да что вы! – расплывалась в улыбке Ваховская и снова вспоминала волшебный сон.

– Выбирай тогда, – благородно заявлял Селеверов и подхватывал Римку под руку.

– Как скажете, – отказывалась от выбора Дуся и по-собачьи преданно смотрела на супругов.

– Нет уж. Ты давай сама…

– Как скажете, – смиренно повторяла Ваховская и опускала глаза.

Последнее слово, как всегда, оставалось за Риммой. В преддверии переезда она неожиданно обнаружила, что мечта о кабинете находится под угрозой. Селеверова заволновалась, а тут еще эта Дуся со своими советами – разные комнаты девкам подавай. «Нет уж! Дудки! Что же мне, в зале жить? – возмущалась Римка. – Как же! Обязательно! Эти сопли будут по комнатам, а нам с Олегом?!»

Селеверова неоднократно рисовала на тетрадном листе план квартиры, пытаясь по справедливости распределить квадратные метры. «Это спальня», – вписывала она в один квадратик. «Это кабинет» – в другой. «Это детская. Это зал». Некуда было деть Дусю, и Римка перечерчивала план заново, и начинала распределять комнаты повторно. Выходило то же самое: как ни крути, Дуся не вписывалась никуда. А если еще по отдельной комнате девкам, то тогда и самой Римме в новой квартире не место. После третьего, четвертого, пятого подхода стало очевидно: кабинета не будет, Лелёкам – одну комнату.

Это открытие Римка переживала три недели, пока не смирилась. «Ну не в кухне же она жить будет!»

– Смотри, Евдокия, – в который раз наседал на Ваховскую Хозяин. – На днях переезжаем. Куда свое барахло ставить будешь?

В поисках места для «барахла» Дуся еще раз обошла квартиру, но так ни на чем и не остановилась.

Переезжали в один день: Дусю уже изрядно уставшие грузчики загружали последней.

– Осторожнее! – бросалась Ваховская на помощь парням и пыталась сама подать в машину ту или иную коробку.

– Не мешай, мать, – останавливали ее такелажники и утрамбовывали в кузове грузовика нехитрый Дусин скарб.

Последним из опустевшей квартиры выносили обшарпанный сундук, долгое время простоявший в коридоре. Увидев его, Римка возмутилась и остановила процесс:

– С ума сошла! Ты б еще с собой лавку от подъезда прихватила. В новую квартиру – такое старье!

– Ну что вы, Римма, – растерялась Ваховская и развела руками. – Это же мамина память. Куда ж я без него?! Там же вещи…

– Какие у тебя вещи? Две чашки, три ложки. «Мамина па-а-амять», – передразнила Евдокию Селеверова. – Столетняя рухлядь это, а не «мамина память». Разгружай давай «мамину память» – все равно ставить некуда!

После Римкиной тирады Ваховская сгорбилась и заметалась, не в силах принять решение. Она перебегала с места на место: от машины к подъезду и наоборот, пока грузчики не закричали: