Растление великой империи - Владимир Максимов

И в наше время литературные и окололитературные громилы разных уровней пытаются продолжить неблагодарное Дело своих неудачливых предшественников, силясь если и не уничтожить поэта (сие им явно не под силу), то хотя бы отпустить его до своего смердяковского уровня, но, думается, он переживет и нынешних ниспровергателей, великодушно соизволив им коротко блеснуть в его ослепительном отражении:

«Сколько их! Куда их гонят?».

Недавно в одной из моих поездок меня нашла по телефону моя дочь. Спеша и волнуясь, она прочла мне заданное ей на уроке в русской школе пушкинское стихотворение. Сквозь расстояния и помехи ко мне в южный гостиничный номер пробилось пьянящее дыхание знакомой до колющего холодка в пальцах русской зимы:

Мороз и солнце: день чудесный!Еще ты дремлешь, друг прелестный, —Пора, красавица, проснись,Открой сомкнуты негой взорыНавстречу северной Авроры,Звездою севера явись!

И по мере того, как я слушал ее, все во мне переполнялось торжествующей уверенностью: нет, отныне моим детям никакие идеологи в мире не смогут на свой политический манер вдолбить в голову, что такое хорошо и что такое плохо.

Отныне они это знают сами. По Пушкину.

В поисках собственной Америки

На этот раз Америка началась для меня с новой книги Василия Аксенова «В поисках грустного бэби». Ее подарил мне основатель и владелец нью-йоркского издательства «Либерти» Илья Левков. На всем пути в моей американской поездке она служила мне своеобразным путеводителем, с которым я сверял свои собственные впечатления об этой стране. И хотя наши с автором оценки и впечатления о ней чаще всего не совпадали, атмосферу, душевный и духовный воздух Нового Света автору, на мой взгляд, удалось запечатлеть с поразительной адекватностью.

Разумеется, в отличие от Аксенова, мне, человеку, не говорящему ни на каком языке, кроме русского, было намного труднее проникнуться окружающей явью, но многое из описанного им оказалось на удивление узнаваемым. Эта тема требует особого разговора, и я в свой черед еще вернусь к ней.

На этот раз мне хотелось бы поделиться впечатлениями о своих американских встречах с соотечественниками.

Честно говоря, я готовился к этим встречам с некоторой опаской. Почти четырнадцать лет эмиграции многому научили меня. Времена первой эйфории, вызванной головокружительным опьянением свободой, праздничного взаимопонимания выплывших на вольный простор бывших советских колодников и всеобщего эмигрантского братания, давно прошли. Чем-то встретит меня сегодня безотказно отзывчивая когда-то русскоязычная аудитория, что за сюрпризы готовит мне и какие за эти годы духовные или психологические метаморфозы с ней произошли? Тем более что буквально передо мной по тем же дорогам уже пронеслись шумной ватагой именитые гости из Советского Союза на все вкусы и пристрастия: Окуджава и Кобзон, Евтушенко и Чухонцев, Товстоногов и Зыкина с полудюжиной других рангом ниже и талантом пожиже, — всех, по правде говоря, и не перечислишь. Судите сами: как тут привычному эмигрантскому гостю выдержать конкуренцию с натиском такой плотности и охвата? Ведь, как известно, в своем отечестве пророка нет, а эмиграция — это тоже своего рода отдельное отечество.

Уже первые контакты в Бостоне настораживали. От почти слепого в прошлом доверия друг к другу не осталось и следа. Чуть не каждый собеседник начинал с априорного несогласия, используя любую мою оговорку для спора или полемики. Все это сулило мне мало приятного. Так что, идя на свое выступление в местный культурный центр новой эмиграции, я приготовился к довольно сложной словесной баталии.

Баталия, конечно же, произошла, но, к моему удивлению, совсем не того содержания, какого я ожидал. Оказалось, что воинственность моих первых собеседников была продиктована не возникшим вдруг ностальгическим комплексом вины перед оставленным отечеством, а желанием вести разговор по-настоящему, всерьез, без скидок на положение или авторитет гостя.

Разумеется, от сугубо литературных тем мы быстро и незаметно для себя перешли к проблемам современной России, ее прошлого и будущего, ее исторической судьбы и происходящих в ней в наши дни процессов. Уж таковы участь и положение этой страны в современном мире, что, о чем бы в связи с ней вы ни заговорили, о сельском хозяйстве или цветах, вам все равно придется перейти к вечным или, как у нас на родине говорят, проклятым вопросам мирового бытия.

Аудитория не просто спрашивала, — аудитория высказывалась, выражая свою собственную позицию по отношению к происходящим событиям. Это был поединок на равных, где стороны не столько стремятся к победе друг над другом, сколько сообща ищут ответы на волнующие их вопросы. Мы как бы сдавали друг другу экзамен на духовную, политическую и гражданскую зрелость. И, надо сказать, мои слушатели в целом оказались на этом экзамене выше всяких оценок.

И хотя не обошлось без выпадов (да и какая это была бы русскоязычная аудитория, если бы обошлась без этого!), но в конечном счете мы, при минимальных отклонениях в ту или другую сторону, пришли к одним и тем же выводам. Коротко я сформулировал бы эти выводы следующим образом:

1. Широко разрекламированная советскими властями политика так называемой гласности рассчитана прежде всего на внеиіний мир и не влечет за собой каких-либо фундаментальных изменений в структуре тоталитарного общества. Скорее наоборот — лишь укрепляет режим, делает его более эффективным и опасным.

2. Деятели культуры, гастролирующие теперь по странам Запада, при всей их возможной личной порядочности, включены в глобальную акцию по дезинформации мирового общественного мнения, задействованную сегодня на всех уровнях западного общества.

3. Тем не менее мы должны всячески использовать возникающие контакты для распространения нашей собственной информации и наших идей внутри советского общества.

Слов нет, мы говорили в тот вечер и о многом другом: о перспективах культуры внутри страны и в эмиграции, о «Континенте» и других русских зарубежных изданиях, о нашей эмигрантской жизни вообще. И меня при этом приятно удивляла заинтересованная осведомленность слушателей в тех проблемах, которые так или иначе нами затрагивались. Казалось бы, что теперь большинству из присутствующих оставленная ими и оказавшаяся для них мачехой родина? Что им, уже пустившим прочные корни в новой для себя почве изгнанникам, ее язык, ее культура, ее поражения и победы? Как говорится, что он Гекубе, что ему Гекуба?

Но, видно, можно географически передвинуться в пространстве, но невозможно избыть из себя память о доме, в котором мы родились, каким бы безрадостным ни казался нам отсюда этот дом. Прожитой судьбы, судя по всему, уже не избудешь, с этим нам теперь жить, с этим и умирать. Она — эта часть нашей жизни — будет жить в нас до конца дней, заставляя память возвращаться к ней снова и снова. Оттого, наверное, и одарила нас эта встреча таким взыскующим, но зато и таким поистине праздничным взаимопониманием.

Перипетии эпохи великого реабилитанса, общественные бури вокруг Театра на Таганке, ситуация в «Новом мире» Твардовского — все это волновало мою аудиторию, будто происходило буквально вчера.

Я словно вновь окунулся в пусть иллюзорную, но освежающую атмосферу эпохи наших несбывшихся надежд и несостоявшихся чаяний.

«Значит, — заряжался я их взволнованностью, — мы еще живы, не сломлены ни чужбиной, ни повседневными заботами, ни духовным забвением!».

Разговор продолжался и после официальной встречи, Уже на квартире друзей, где я остановился, и затянулся далеко за полночь.

Старый московский друг и один из первых моих литературных учителей наседал на меня со своими монологическими возражениями; добрый приятель нас обоих — крупный ученый-энергетик с мудрой снисходительностью старался примирить наши точки зрения, а заботливые хозяева светились в нашу сторону гостеприимным радушием.

Господи, дай нам сохранить в себе до конца этот наивный пыл вчерашних ниспровергателей!

Затем были Чикаго, Нью-Йорк, Филадельфия и Сан-Франциско, и повсюду, с некоторыми вариациями, повторялось то же самое — шестая великая держава Эмиграция продолжала жить, волноваться, чутко пульсировать одной-единственной болью, которую я определил бы словами американского классика Томаса Вульфа: «Взгляни на дом свой, ангел!».

Между выступлениями в Филадельфии и Сан-Франциско у меня оказалось четыре свободных дня. И тут, неожиданно для самого себя, я решился на довольно рискованную авантюру: проехать от Нью-Йорка до Тихого океана на рейсовом автобусе. Поездка и впрямь оказалась крайне для меня утомительной, но в конечном счете я не пожалел о ней.