Через вселенную - Бет Рэвис

Я кладу руку ей на плечо, изумляясь тому, как различен цвет нашей кожи. Она открывает глаза.

— Холодно, — шепчет она.

Док опускает на нее глаза.

— Это все просто какой-то адский кошмар.

Мне хочется возразить: какой же это кошмар, если она здесь? Но вдруг я снова слышу хныкающий стон — в детстве у меня был ягненок, он блеял точно так же, тихо и жалобно. В горле снова перекатывается камень.

Док накидывает на девушку больничную рубашку (такую, знаете, с разрезом на спине), и она начинает рыдать, когда мы продеваем ее руки в рукава. Потом он накрывает ее одеялом. Глаза по-прежнему закрыты, и мне могло бы показаться, что она спит, но дыхание слишком резкое и неровное — она в сознании, и она нас слушает.

Мы почти не говорим.

Когда Старейшина врывается в комнату, в воздухе снова повисает страх. Он смотрит на нее, потом на меня, а потом на Дока.

— Это он?

— Нет! — тут же возмущаюсь я.

— Конечно нет, — отвечает Док. Потом поворачивается ко мне. — Он не тебя имел в виду. — И добавляет, снова обращаясь к Старейшине: — Это невозможно, ты знаешь. Ты просто параноик.

— О ком вы… — начинаю я, но оба не обращают на меня ни малейшего внимания.

— Произошел сбой, — объясняет Док. — Питание замкнуло, — он поднимает черный ящик, который был укреплен на контейнере. На нем все еще мигает тусклый красный огонек.

— Ты уверен? — спрашивает Старейшина.

— Абсолютно, — кивает Док. — Кому взбрело бы в голову спуститься сюда, отключить первую попавшуюся девочку и сбежать? Это был просто сбой. Оборудованию сотни лет. То и дело приходится что-нибудь чинить. Ей просто не повезло, я не успел вовремя заметить поломку.

Снова ложь. Интересно, часто вообще Док говорит правду? Он ведь только сегодня проверял ее криокамеру. К тому же он был очень взволнован до прихода Старейшины — и ведь сам мне сказал, что кто-то нажал на кнопку, чтобы отключить ее.

Девушка на столе стонет.

— Кто это? — спрашивает Старейшина, переключив внимание на девушку.

— Номер сорок два.

— Она…?

— Второстепенная.

— Эми, — хрипит девушка.

— Что? — встаю на колени рядом с ней, приблизив лицо к ее потрескавшимся губам.

— Меня зовут Эми.

Старейшина смотрит на нее. Эми открывает глаза — ярко-зеленый всполох, цвета молодой травы — но тут же закрывает их снова, болезненно сощурившись от света люминесцентной лампы.

— Твое имя несущественно, девочка. — Старейшина поворачивается к Доку. — Нужно выяснить, кто ее реанимировал.

— Где мои родители? — шепчет она задушенным болью голосом. Эти двое ее даже не замечают.

— Можно убрать ее обратно? — спрашивает Старейшина. Док качает головой, в глазах его прячется сожаление.

— Не замораживайте меня снова! — просит Эми, голос ее прерывается от страха. Связки подводят с непривычки, и она, умолкнув, заходится кашлем.

— Не могли бы, даже если бы хотели, — говорит Док Старейшине.

— Почему нет? У нас еще есть камеры для заморозки, — он бросает поверх плеча Дока взгляд в дальний конец комнаты. Я их раньше не замечал, но теперь откладываю в памяти — нужно будет осмотреть как-нибудь.

— Способность к регенерации сильно снижается от заморозки к заморозке, особенно если учесть, что реанимировали ее неправильно. Если снова положить ее в криокамеру, она может никогда уже не проснуться.

— Я хочу к папе, — хнычет Эми, и, хотя она уже больше женщина, чем ребенок, кажется сейчас совсем маленькой девочкой.

— Пора спать, — говорит Док. Из кармана он вытаскивает пластырь и открывает упаковку.

Глаза Эми резко распахиваются.

— НЕТ! — кричит она срывающимся голосом.

Когда Док подходит, она, подняв руку, неловко бьет его по локтю. Пластырь падает на пол. Док поднимает его и выбрасывает в мусорную корзину, а потом открывает ящик и достает новый.

— Тебе станет лучше, — объясняет он девушке, разрывая упаковку.

— Не хочу, — зрачки сужаются, словно черные булавочные головки, окруженные светло-зеленой полосой.

— Держи ее, — приказывает мне Док. Я стою неподвижно и гляжу на нее. Старейшина отталкивает меня в сторону и хватает ее за плечи.

— Не хочу! — кричит она, но Док уже прилепил ей на руку пластырь, и крошечные иглы, словно жесткая наждачная бумага, колют ей кожу, вводя лекарство.

— Не хочу опять спать, — слова ее сливаются, так что их трудно разобрать. — Не… хочу… — повторяет она тише. На ресницах дрожат слезы, смешанные с глазными каплями. — Не спать, — говорит она все тише, все медленнее. — Нет… не… спать, — глаза закатываются, голова опускается на ложе багряных волос, и сознание покидает ее.

Я наблюдаю весь процесс, и, хотя грудь Эми мерно поднимается и опускается, теперь она кажется более мертвой, чем раньше, во льду.

Интересно, снится ей что-нибудь?

15

Эми

Просыпаюсь. Но не потягиваюсь, не зеваю, не открываю глаз. Я не привыкла это делать. Точнее, отвыкла. Поэтому я просто лежу и прислушиваюсь к своим чувствам. Пахнет затхлостью. Кто-то тихо дышит во сне. Я чувствую тепло, и только тогда осознаю это, вспоминаю, что больше не заморожена.

Первая мысль: какая часть моих снов и кошмаров была явью?

Все, что снилось мне за время заморозки, уже тает, остаются лишь смутные обрывки — так всегда бывает со снами. Они точно снились мне все триста лет — или, может, лишь несколько минут, на грани пробуждения, при разморозке? Казалось, проходили века, сны у меня в голове громоздились на сны — но это ведь обычное дело, во снах время всегда идет не так. Пока мне удаляли миндалины, я видела очень подробные сны, видела дюжинами, но ведь наркоз длился всего где-то час. К тому же невозможно, чтобы мне снились сны во льду — невозможно физически, замороженные нейроны не могут работать.

Но ведь рассказывают же о пациентах, которые оставались в сознании всю операцию, хотя наркоз должен был их усыпить?

Нет. Забудь. Это не то же самое. Сны могли мне сниться только в те недолгие мгновения, когда тело оттаяло, а душа еще нет. Если начну думать о времени, о том, как оно шло и чувствовала ли я, что оно шло, я сведу себя с ума.

Усилием воли открываю глаза. Если я и вправду проснулась, то снам — неважно, длились они столетиями или нет — больше мной не завладеть.

Верхние веки складываются — ощущение новое и непривычное. Открывая глаза, я наслаждаюсь им.

А потом — о-о-ох — потягиваюсь. Все мышцы горят. Я чувствую, как они напрягаются — мышцы на пояснице, на икрах, тонкие мышцы, оплетающие локти.

Одеяло соскальзывает. Мышцы живота с наслаждением тянут меня вперед — я сажусь. На мне нет ничего, кроме зеленовато-голубой больничной рубашки с разрезом на спине.