В двенадцать, где всегда - Зоя Журавлева

– Пора мне, – сказала Приходько и чуть помедлила еще на пороге. – Насчет вашего кооператива я Жене уже говорила…

Женька ответила, опережая мать:

– Спасибо. Не надо.

– Ладно, – усмехнулась Приходько, – где живу – найдете.

Мать быстро закрыла за ней и вернулась. В ванной все так же, бессмысленно и резко, била вода. Мать осторожно стукнула в дверь, но Полина закрылась, не отвечала. Виталик затих, заснул, наверно. Женька с Валентином стояли перед окном, он обнял ее за плечи.

Мать усмехнулась:

– Вы хоть штору-то опустите, люди смотрят.

– Пускай завидуют, – засмеялся Валентин. – Жень, а ты чего так Приходько не любишь? Хорошая же тетка!

– Почему – не люблю, очень люблю, – быстро сказала Женька, глянув на мать, мать, кажется, не слушает. Женька ничего не рассказывала Валентину, еще не хватало – рассказывать, чего нет.

– Это Ольга насчет денег? – спросила мать, значит – слушала.

– Ага, – небрежно кивнула Женька.

– У нее можно бы взять, – сказала мать. И добавила, как главное: – Ольга – человек честный.

– Обойдемся, – сказала Женька. – Лучше пальто продам.

– Очень умно, – сказала мать. – Вы и так уже все распродали подчистую. Валик вон без часов остался.

– Ничего, я по солнцу, – сказал Валентин. Он почему-то заметно смутился, выпустил Женьку, долго искал пиджак, который висел на виду, на стуле. Нашел наконец. Долго шарил в карманах, достал что-то, бросил на стол:

– Вот. Еще сотня.

– Сберкнижка? – удивилась мать. Взяла, полистала. Написано было много, взносы – три рубля, пять. Общая сумма – сто.

– На мотоцикл копил, – сказал Валентин, избегая Женьку взглядом. Он собирал понемножку, не от кооператива, а от себя отрывая, от самого необходимого. Разный там обед, прочая чепуха. Треух на зиму не купил, а Женьке сказал, что не может носить, голове душно, привык с открытой. Хотелось побольше накопить, чтобы мотоцикл стал близкой реальностью, а уж тогда показал бы. Сразу бы и показал. Если бы квартира и мотоцикл, тогда уж чего и желать…

– Мотоцикл? – ахнула мать. – Пожалуйста, уж никаких мотоциклов. Слышишь, Валик! Я тебя прошу!

Мать только это и взволновало – мотоцикл. Она их теперь на всю жизнь боится. В каждом мотоциклисте видит личного врага, хотя тогда был виноват сам отец.

– Вот как? – сказала Женька. – Значит, сберкнижка?

Ей вдруг стало пусто и холодно. Хоть бы куртку какую накинуть, так холодно. И сбежать в ванную. Но там Полина, Полина скоро не выйдет.

Женька вспомнила, как перед прошлой получкой носилась за рублем по всей лестнице. Чтобы пойти с Валькой в кино. Смешно. А он, значит, откладывал на сберкнижку. И хранил тайну вклада. На мотоцикл или там на телевизор – это уж его личное дело.

– Можешь оставить их при себе, – сказала Женька. – Вот уж не думала, что ты способен…

Большего оскорбления Женька просто не смогла придумать. И выразить голосом. Валентин дернулся и стал медленно краснеть. Краснел он страшно. У него была темная кожа, гладкая и слишком, видимо, плотная для простого румянца. Поэтому если уж он краснел, то сразу будто чернел всем лицом. Только глаза у него при этом светлели. И зрачок туго и узко сжимался, черный на светлом.

– Я же нарочно хотел, Жень, – сказал Валентин. – Вроде подарок.

Он зацепил пиджак, пальцем – за петлю, поднял его и встал. Шагнул к двери. Даже уши у него потемнели. Прямые, слишком длинные волосы некрасиво торчали. Патлами. Длинный нос, без всякой лихости, даже потерянно, смотрел чуть влево, на Женьку. Что-то стремительно и больно сжалось у Женьки внутри. Она вдруг почувствовала себя старой и мудрой. Старше Вальки. Даже старше матери. Способной все понять и простить. Рубль. Сто. Тысяча. Мотоцикл и квартира. Чепуха какая. Прекрасное было чувство – старой и мудрой.

Женька зажмурилась и увидела. Как она проснулась в то утро. Рано-рано. Валентин лежал на спине, легко и неслышно дыша. По лицу его полз солнечный луч, подбираясь к глазам. Женька следила, как медленно и мягко он полз. Добрался наконец. Валентин задрожал ресницами и засмеялся, еще даже не проснувшись, Женьке. Женька тогда еще подумала, что плохие люди не могут, наверное, смеяться во сне. Не должно у них получаться.

– Не надо мне такого подарка, – сказала Женька. Сказала уже без раздражения, скорее даже наставительно. Разъясняя. И может быть, немножко стесняясь своего вспыха. Чего это она, в самом деле? Валентин, как только они решились на кооператив, прирабатывал где только мог. На товарной станции, в какой-то ночной охране, еще где-то. Потом подвернулось постоянное дело – на своей же Слюдянке, в котельной. И Валентин вот уже почти полгода совмещает: с утра он слесарь-наладчик, вечером – кочегар. Изредка выпадают и ночные дежурства. Если уж на то пошло, он честно заработал право на этот мотоцикл.

– Сам не знаю, – сказал Валентин с явным уже облегчением. – Глупо, конечно. – И попросил откровенно, как он один умел, даже губы дрогнули: – Ты не сердись, Жень.

– Рада бы, – сказала Женька.

Только теперь мать сочла возможным вмешаться. Женька была ей благодарна за то, что она раньше молчала. Мать все-таки здорово чувствует, повезло с матерью.

– Ну вас, – сказала теперь мать, – напугали! Мотоцикл какой-то придумали, орут…

– Разве орали? – изумилась Женька.

Тут в прихожей раздался звонок, и они, все трое, обрадовались ему, потому что какая-то неловкость еще плавала в комнате. В такие минуты любого гостя встречают восторженным ревом, и гость даже может ошибиться, приняв все на свой счет.

Но этот гость и в самом деле был желанным. Пришла Фаина Матвеевна. Добрая, круглая, басовитая. Одна разом заполнила всю квартиру, одна заняла сразу весь диван. Оценила и заметила все изменения в комнате, какие случились за последние недели, пока она не была в этом доме.

– Скатерть новая. – Фаина Матвеевна не поленилась, пощупала. – Льняная, а выделка дрянь. В «Елочке» брала? По восемь рублей?

– А чего зря в шкафу, – сказала мать. – На новоселье им берегла, так еще долго.

– Себя не пролежит, – одобрила Фаина Матвеевна. – Чего жалеть? А Людмиле шерсть вчера завезли, четыре восемьдесят пять метр. Так сама и отливает. И недорого. Разорюсь на юбку, ей-богу, разорюсь.

Фаина Матвеевна никогда не говорила про магазины, как все: «В тканях у вокзала», или «Надо сходить в «Гастроном» на Гоголя». Она говорила: «У Аньки сегодня молочные сосиски обещали». Или: «У Верки вчера две полбулки белого взял и ушел, не расплатимшись. Ну, люди!» И всё – даже самые неутешительные сведения – выглядело у Фаины Матвеевны заразительно оптимистично, с полной верой в хороших людей. Казалось, зайди к ней завтра в комиссионный этот вот, что полбулки белого взял, она и ему наденет самые лучшие ботинки и поверит в долг. И он разобьется в лепешку, а долг вернет в срок.

– Вам-то шерсти не надо?

– Нам сейчас только шерсти не хватает, – засмеялась мать. – До субботы пять дней осталось. С себя уже продаем.

– Вот паразитство, забыла! – весело изумилась Фаина Матвеевна. – Вы же теперь без денег.

– Последнее со сберкнижки снимаем, – не удержалась Женька. Но сказать постаралась без подковырки, просто, чтобы Валентин снова не начал краснеть. Краснеет он прямо страшно, больше Женька не хотела этого видеть. А сказать все-таки сказала, хоть сразу же и обругала себя. Валентин дернулся и взглянул. Женька улыбнулась ему как можно мягче. Он сразу расплылся, и нос у него поехал совсем влево. Ужасно хотелось его поцеловать.

– Ну, скажешь! – басом захохотала Фаина Матвеевна. И долго не могла успокоиться – так ее рассмешило, что у матери или у Женьки вдруг открыт банковский счет в центральной сберкассе, у Таньки. Для Фаины Матвеевны и сберкасса – «у Таньки», хоть за всю свою длинную торговую жизнь она и рубля не скопила для кассы. Просто «у Таньки», потому что Фаина Матвеевна пятьдесят четвертый год разменяла, и все в одном городе, даже на одной улице. Тут уж все свои и вроде родственники уже.

– Стул починили, – заметила еще Фаина Матвеевна, когда отсмеялась. – А хотели выбрасывать! Новый-то шесть рублей стоит.

– Это Валик, – объяснила мать.

– Мушшина, – сказала Фаина Матвеевна.

Она так и произносила – «мушшина», и это звучало уважительно и весомо. Редкое слово выглядело у Фаины Матвеевны так крупно и веско. Она одна подняла двоих парней, выкормила, довела до ума. Сама колола дрова для прожорливой печки, выбивала в собесе пенсию, починяла пробки, сушила грибы на зиму и бегала ночью к учительнице, чтобы еще раз спросила старшего, последний раз. Все ж таки не доучился, пошел на завод. Ничего работал. Жену привел без совета, но тоже ничего. А младший десять закончил, вытянула. Потом пошел в армию, только-только вернулся.

С мужем Фаина Матвеевна недолго жила, только и успели – двух парней. Все годы сама себе «мушшина». Сама потолки белила, картошку сажала, добивалась пионерлагеря на все лето и лупила старшего по щекам, когда первый раз явился в дом с водочным дыхом. Младший был с детства чистюля, тихоня, Фаина Матвеевна сама его драться учила. Драться не драться, а хоть сдачи давать. Днем на него чуть голосом крикнешь, ночью бьется во сне. Фаина Матвеевна пальцем не трогала младшего, Гришку. Зря, видно, не трогала.