Западнорусская Атлантида. Белоруссия на картах Русской цивилизации - Всеволод Владимирович Шимов

такое явление, как унифицированный национальный язык, единый для всех представителей нации. В донациональный период единого языкового стандарта как такового не существовало, а в разных функциональных нишах использовались разные стилистические регистры, нередко представлявшие собой, по сути, разные языки.

Это обстоятельство позволяло длительное время относительно мирно сосуществовать в Западной Руси церковным и светским формам языка, которые развивались в принципиально разных направлениях: первые — под церковнославянским, вторые — под польским влиянием. Обе эти традиции существовали в разных функциональных нишах, хотя жесткой границы между ними не было, что способствовало возникновению гибридных языковых форм, в которых церковнославянское и польское влияния пересекались.

Однако Новое время с его императивом национально-языковой унификации и стандартизации привело к столкновению этих двух языковых традиций. Разрыв между церковной и разговорной языковыми практиками неизбежно ставил вопрос о судьбе каждой из них в процессе национального строительства.

Общерусская идея так или иначе предполагала постепенную ассимиляцию белорусских и украинских говоров русским литературным языком, хотя и не исключала их ограниченной литературной обработки.

Но возникает и противоположная тенденция — видеть в белорусских и украинских диалектах маркер особой национальной идентичности, противопоставлять их в качестве самостоятельных языков как русскому литературному (как языку сугубо великорусскому, «московскому»), так и «мертвой церковнославянщине».

Причины этого явления кроются в самой логике формирования современных национальных языков. Возникновение унифицированного национального языка делает актуальной проблему соотношения литературного языка и диалекта. В тех случаях, когда диалектное разнообразие внутри национального пространства невелико, особых сложностей не возникает, и диалекты либо полностью растворяются в литературной норме, либо сохраняются в виде местных особенностей, само существование которых не воспринимается как проблема.

Однако в случае, когда между диалектом и литературной нормой дистанция более значительная, может возникнуть конфликт, когда сам статус диалекта (то есть это именно диалект или отдельный язык) оказывается предметом спора. Именно это произошло в восточнославянском мире.

В донациональную эпоху проблема соотношения и статусов восточнославянских наречий как таковая не осознавалась. На всем восточнославянском пространстве господствовала русская этническая идентификация; каждая из этнических групп восточных славян определяла свой язык как русский.

Вместе с тем, разница условий исторического развития породила существенные диалектные и лексические расхождения. Это, в свою очередь, вело к тому, что при контактах у разных групп восточных славян мог возникать бытовой антагонизм, вплоть до того, что они не признавали друг в друге русских.

Это явление в первой половине XIX века ярко описал этнограф карпаторусского происхождения Юрий Венелин, хорошо знавший ситуацию как на западе, так и на востоке Руси: «Здесь нельзя не упомянуть о важном споре между южанами и северянами насчет их россизма (здесь подразумеваю мнение черни, простолюдия). По мнению москвитян, например, тот только настоящий русский, кто умеет гаварить па-настоящему, т. е. па-русски, а это значит: по-северному. Но горе южанину; вы можете знать в совершенстве северное русское наречие или так называемый русский язык; можете даже почти совершенно подделаться под северный выговор; но горе вам, если вы спотыкнулись в малейшем оттенении в выговоре, — вам скажут: „Вы верна из немцов?“ или „Вы верна нездешний?“, и тогда, любезный мой южанин, называйся, как тебе заблагорассудится, — испанцем, пруссаком, халдейцем или тарапанцем, — все равно, все тебе поверят, и как ты ни вертись, ни божись, все ты не русский! Но ты скажешь, что ты малоросс — все равно, все ты не русский, ибо московскому простолюдину чуждо слово росс; и будет ли этот росс велик или мал, для него все равно, только он убежден, что он не русский, а поляк, или хохол, или литва, или казак, или украинец, или что-либо похожее; словом, что он не свой. И в самом деле, можно ли человека почесть своим, который не носит красной или цветной рубашки, называет щи борщом и не гаварит харашо, а добре! <…> Мне часто случалось быть свидетелем, как иному украинскому русаку прилагалось имя хохла в противоположность русскому слову; в украинцах иной мудрено ученый северянин по нелепому мнению видит какую-то смесь беглых малороссов, татар, поляков, литвы. Так, по крайней мере, характеризовали происхождение казаков иные, которые брались о них писать. Очень естественно, что иногда учено-историческое, нелепое мнение может дать неприятное направление народному ощущению в образованном сословии. Другое дело с русаками волынскими, подольскими, гродненскими, белостокскими и люблинскими в Царстве Польском. Эти южане в глазах москвитянина ни за какие деньги не омоются от ляхизма. Правда, большая часть южан, выходящая из линии черни, чтобы сблизиться с поляками, образовала свою фамилию à la Polonaise, напр. Голембовский, Серациньский, Пржелазиньский и проч. (однако простой народ придерживается форм Илья Бабин, Гриць Иванов, Гаврило Пушкарь, Игнат Савенков). Итак, несмотря на то, что Пржелазиньский и по языку, и по происхождению, и по вероисповеданию чистый южный русак, но мой Пржелазинский в Москве будет ни более, ни менее паном ляхом, тем вернее еще, если знает мувиць по польску. Если же Пржелазиньский из числа русинов Люблинского воеводства, то уже и говорить нечего.

Но зато и южане, в свою очередь, не допускают северян участвовать в россизме; как ни называй себя он русским, все-таки он не русин, а москаль, липован и кацап. По мнению южан, настоящая Русь простирается только до тех пределов, до коих живут южане, а все прочее московщина. В том же самом мнении и какой-либо карпато-росс, живущий на берегах Тисы; его Часослов или Минея киевской печати напоминают ему Русь, но не Москву, хотя и московская печать у него не редкость. Он принял русского гренадера, северного уроженца, за чеха, но только глуховский, или воронежский, или черниговский гренадер покажется ему настоящим русским; равномерно землянин Люблинского воеводства в Царстве Польском готов биться об заклад, что он чище русак, нежели ярославский и володимирский москаль»{32}.

В эпоху национального строительства в связи с этим возникает вопрос, как соотносить эти разные формы «русскости». Для сторонников русского единства наличие этноязыкового разнообразия, а также определенные противоречия между этническими группами восточных славян не представляло существенной проблемы — для них эти различия были не более значимы, нежели аналогичные различия между этническими группами немцев или итальянцев.

В то же время, наличие подобных антагонизмов стало важным основанием для формирования сепаратистских настроений у части белорусской и украинской интеллигенции.

Свою роль здесь сыграло как влияние польской интеллектуальной традиции, для которой было жизненно важным обосновать обособленность «Руси» (то есть Белоруссии и Украины) от «Москвы», так и распространение из Европы рационалистических и атеистических учений (прежде всего, социализма), которые подрывали влияние православной церкви на умы интеллигенции. Это, в частности, позволило некоторым местным интеллектуалам отбросить