Острова Тубуаи - Александр Турханов

На этот раз все было по-другому. Губы, чуть дрогнув, вспыхнули яркой краской, лицо побледнело и даже приобрело какой-то зеленоватый оттенок, глаза сделались совсем светлыми и прозрачными. Это длилось мгновение. Потом Аленка вновь стала прежней. Но за эту секунду я понял (нет, вру, не понял, — почувствовал) что, пока я ее избегал, Аленка изменилась. Раньше я мог, так мне казалось, предугадать все ее поступки и слова, а теперь — нет. Ни сочувствия ко мне, ни раскаяния, ни даже неловкости в ее взгляде не было, лишь немного любопытства. Я растерялся. Чтобы как-то скрыть свое замешательство, сел. Аленка отодвинулась и сбоку посмотрела на меня.

— Так почему ты на меня обиделся? — опять спросила она. — Что я такого сделала? Ну, рассказала… Ну и что? Подумаешь, тайна какая…

— Да. Тайна, — огрызнулся я.

— Тайна… — Аленка фыркнула. — Помнишь, как мы в секретики играли? Закапывали от бутылок осколки, а потом друг другу показывали. Не помнишь разве?

— Почему, помню.

— У тебя еще всегда тяжелые стекляшки были. От шампанского. А у меня — от водки, — рассмеялась Аленка. — Они легкие. И через них землю было видно. А у тебя — нет.

— Ну и что? — спросил я, не понимая, зачем она вспомнила про эти «секреты».

— Не понимает, маленький, — вздохнула Аленка. — Как там у вас острова эти называются? Табуаки?

— Тубуаи, — насупился я.

— Название какое смешное… Тубуаи… Никогда не слышала. Ну что тут такого? Рассказала и рассказала… Ну, придумали себе игру. Эка невидаль!.. Может, потому и рассказала, что другие тоже поиграть хотят…

— Ты не понимаешь! — сказал я. — Ты же ни черта не понимаешь! Секреты эти — одно. Вот, вспомнила — секреты… Это — ерунда. Подумаешь, секреты. Здесь же другое. Совсем другое!

— Да в чем же разница? — Аленка надо мной смеялась.

— Как ты не понимаешь? Ну, другое… Это — тайна.

— А секреты — не тайна?

— Нет, не тайна. Секреты — не тайна. Сколько нам было лет тогда? Мы еще малявки были…

— А сейчас — взрослые?

— Сейчас — да, взрослые.

— И острова — ваша взрослая тайна. Тогда конечно… Раз тайна — то конечно. Вы еще с ней поцелуйтесь, со своей тайной. А помнишь, как ты мой секрет поцеловал? Помнишь?

Я помнил. Казалось, вся кровь хлынула мне в лицо. Да, я помнил, как Аленка предложила поцеловать наши секреты. Она сказала, что тогда наши секреты никто не сможет найти. Потому что они станут заколдованными. И теперь на вечные времена будут только нашими секретами. Она сказала, что сначала должен поцеловать я, потом она. Я встал на колени. Приблизил губы к стекляшке, поцеловал крохотный прозрачный островок. От земли пахло чем-то неприятным. Я поднялся с колен. Сказал, что теперь Аленкина очередь целовать. Она посмотрела на меня, поморщилась и сказала, что передумала.

— Почему? — закричал я.

— А вдруг здесь собаки писают? — ответила Аленка.

Я кинулся ее побить. Но она от меня убежала. В тот же день ее предположения оправдались. Над тем самым местом, где были зарыты наши секреты, бродячая дворняжка подняла ногу. Я оглянулся в надежде, что Аленка этого не видит. Но она была тут как тут, за действиями дворняжки наблюдала с интересом, потом посмотрела на меня и показала язык. Я опять погнался за ней. На этот раз мне удалось ее поколотить. Вечером меня за Аленку выпороли.

— Ну и что? — выдавил я.

— А то… Вот и целуйтесь со своей тайной! Шпана, вот вы кто… Шмакодявки. Я вот в Ленинград уезжаю. С мамой. И с папой! Вот это — классно. А вы тут оставайтесь. Со своими Табуаками. И нечего из меня дуру делать!

— Дура! — заорал я. — Ты и есть дура. И вали отсюда в свой Ленинград! Сволочь!..

— Сам ты сволочь! — Аленка вскочила и кинулась к своему подъезду. Я бросился следом, еще не зная, чего мне сейчас больше всего на свете хочется — убить ее или только поколотить. Но она оказалась проворнее меня: заскочила в подъезд и хлопнула перед моим носом дверью; лихо застучали каблучки по лестнице. Когда я ворвался в подъезд, она уже звонила в дверь своей квартиры. Я сплюнул и медленно вышел на улицу.

Больше мы с ней не разговаривали. Встречаясь в школе, старались друг на друга не смотреть, старательно делали вид, что больше друг для друга не существуем. Правда, у меня это плохо получалось. Время от времени я все же срывался и пялился на нее во все глаза. А она отворачивалась презрительно.

Потом учебный год закончился и она уехала.

Глава 14

Вспоминаю последнюю нашу встречу с Чикой. Мы с Сашкой только что закончили десятый класс, Валька давно уже поступил в музыкальное училище. Чику после восьмого класса из школы выперли — по успеваемости. Он устроился работать на рудник. Мы с ним виделись все реже и реже. У него появились новые приятели и новые делишки. Иногда мы замечали его снисходительный к нам, школярам, взгляд. Или его насмешливую полуулыбочку на наши школьные разговоры, и раз или два хотели даже врезать ему за выпендреж. Но все откладывали, отговариваясь тем, что неохота связываться.

В тот день я сидел на чемодане, ожидая, когда можно будет выйти из дома, пройти до остановки автобуса, сесть в него — и на вокзал. Я решил уехать к Аленке в Ленинград. Она ничего не знала о моем намерении и меня, понятное дело, не ждала. Но мне было все равно, ждет она меня или нет. Я уже оглох от собственного голоса, который кричал в моей голове — езжай отсюда, к едрене фене, хоть куда-нибудь, но езжай — пусть сами разбираются.

За последний дебош, устроенный на площадке у нашей квартиры, отчима все-таки посадили на пятнадцать суток. Когда его увезли, я спросил мать, собирается она от него уходить или еще подождет у моря погоды. Мать сказала — еще подожду. Тогда я сказал, что уеду. Мать спросила, куда. Я ответил, что пока не знаю, но скоро придумаю. Я ушел в свою комнату, продумал до утра, а утром сказал, что еду в Ленинград. Мать, осоловевшая от бессонной ночи и выпитого кофе, сказала, что я взрослый человек, пусть будет так, как я задумал. Через три дня я сидел на чемодане.

— Ждешь? — спросил меня Чика.

— Жду, — ответил я, удивившись его приходу. С Сашкой я простился еще вчера. Мы договорились, что он придет провожать меня к остановке.

— Что зашел-то, — сказал Чика. — Я сегодня на работу не пошел. Вчера всю ночь киряли. И я проспал. У меня уже есть два прогула. Сегодня третий — и хана. Меня закроют.

— Почему? — удивился я.

— Ты что, забыл?! — возмутился Чика. — У меня же срок. Условный. Ну ты, старикан, даешь!

Про Чикин срок я действительно забыл. История, в которую он вляпался, была совершенно детской и глупой, и как-то не верилось, что за нее могут дать срок, пусть даже и условный. А дело было так: когда нашего друга не взяли в девятый класс, он, подкараулив, когда завучиха Иваницкая, самая активная его противница, зашла в свой кабинет, закрыл ее снаружи, потом выскочил во двор и камнями раздолбал окна в ее кабинете. Крики Иваницкой были слышны на всю школу. Когда мы стали допытываться, зачем он это сделал, он ведь учиться терпеть не может, Чика гордо изрек: «Из принципа!» Чику потом судили, приговорили к двум годам условно за хулиганство, с условием, что ему спустят только два прогула без уважительной причины и не простят ни одного хулиганского поступка. За два года хулиганских поступков Чика странным образом избежал. Но жить совсем без прогулов он, наверное, не умел.

— Давай, — сказал Чика. — Тереби башкой. Ты же умный.

Я стал думать и надумал.

— Без уважительной, говоришь, — сказал я. — Тогда сделаем неуважительное уважительным. Тебе надо нанести увечье. Потом прийти в больницу и взять справку. Все.

— Бить, что ли, будешь? — помрачнел Чика.

— Не пойдет, — сказал я. — Хоть и надо бы тебе врезать, чтоб не зарывался, работяга.

— Да ладно, — шмыгнул носом Чика. — А какое тогда увечье?

Я улыбнулся и предложил:

— Давай тебя ошпарим. Ногу, руку. Или рожу. Будет бытовая травма. Все чисто.

— Рожу? — испугался Чика. — Не-е… Не пойдет. У меня баба есть. Как мы с ней тогда целоваться будем?

— Тогда ногу, — предложил я.

— Не-е… — опять не согласился Чика. — Что ты все ногу да рожу. Будто другого ничего нет.

— Руку.

— Не пойдет. Тут мне с одним козлом поговорить надо. Не-е… Придумай что другое.

— Тьфу… — разозлился я. — Тебе надо, ты и думай.

— Хорошо, — вздохнул Чика и стал думать:

— Ноги — не пойдут. Руки — не пойдут. Рожа — конечно не пойдет. Может, спина… Не-е… Задница? Гм… задница. А как я сидеть буду? Тоже не пойдет. Слушай, ничего больше нет.

— Жертвуй тем, что есть.

— Легко сказать — жертвуй. Все нужное. Ладно, — решился Чика. — Давай руку. Только левую, понял?

Я пошел на кухню, включил чайник. Чика приплелся за мной. Он со страхом прислушивался, как закипает вода. Раз или два сунулся было к чайнику, но я отогнал его. Чикино лицо покрылось испариной, и мне все казалось, что еще немного, и он выпустит пар и засвистит, давая мне знать, что закипел.