Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера - Герхард Менцель

— Вас видели в Брауншвейге, — приветливо произнес он, — на новогоднем приеме. Что вы там делали?

— Низко кланялся и чесал языком, как и все остальные.

— Но послушайте! — камергер был шокирован. — Ведь вы почти никогда не бываете на таких приемах, а вас там очень недостает. Вот что я имел в виду.

— До меня дошел слух, будто наши властители раздражаются, если кто-то постоянно забывает показываться при дворе. — И, немного подумав, Лессинг добавил: — А если говорить серьезно, то мое вознаграждение должно быть повышено, в противном случае Брауншвейг меня дольше не удержит. В Вене мне было предложено втрое больше.

Ева, — нет, Карл намекнул ему на нечто подобное. Настоящего приглашения из Вены Лессинг не получал. Однако уже несколько дней он был так зол, что готов был наговорить царедворцу и не такого.

К счастью, начались танцы. Со студенческих лет Лессинг обожал танцевать и тут не изменил своему пристрастию. Пока Эберт сосредоточенно предавался своему старому пороку — чревоугодию за чужим столом, Лессингу удалось заполучить в партнерши его молодую невесту. Он потанцевал и с дочерьми трактирщика, и с посаженной матерью, и еще со многими другими, и даже с хорошенькой служанкой, которая обходила в зале столы и подливала вино.

Конечно, кому-то это могло и не понравиться, но он получал удовольствие от такой своего рода бесцеремонности.

Сидевшими за свадебным столом постепенно овладевала усталость, а Лессинг между тем сделался веселее всех других гостей в этой обшитой панелями зале, и далеко за полночь, уже прощаясь, он громко сказал трактирщику:

— Мое почтение, папаша Вегенер, это была чудесная свадьба! На столе я насчитал не меньше двадцати лакомств, которые не только никогда не пробовал, но даже не слыхал, что есть такие, и вино было отменное, из тех, какими славится ваш «Дом у дороги». Я говорю это вам, ибо новобрачные внезапно куда-то скрылись: чудесная свадьба, и спасибо за нее!

В начале февраля наследный принц выказал желание лицезреть своего библиотекаря. Лессинг поехал в Брауншвейг, велел в замке доложить о себе, был принят и после первых же слов принца понял, что судьбе его суждено вдруг круто перемениться. Надворный советник Лихтенштейн, надзиравший в Гельмштедте за семейным архивом герцогов Брауншвейгских, скончался. Вакантное место предлагалось занять Лессингу — в придачу к должности, которую он уже занимал. Это должно было повысить его престиж, в том числе и как ученого, сулило большее вознаграждение.

Лессинг кивнул.

— Вы очень скоро приобретете необходимые знания в области прав и истории нашего дома. Вольфенбюттельская библиотека по-прежнему остается за вами, и я обеспечу вам положение, которое бы полностью вас удовлетворяло и позволило прочно обосноваться у нас. Но при одном условии: вы должны находиться здесь, в Брауншвейге, и оставить намерения разъезжать по всему свету.

Так вот откуда ветер дует! — подумал Лессинг. Но на что ему весь свет, коль скоро он сможет здесь предоставить Еве с детьми кров и приличное содержание. Посему он по всей форме поблагодарил за оказанную честь и принял предложение, заметив:

— Должен признаться, что без надежды на лучшее будущее я бы долго тут не выдержал!

— Только от вас зависит, изберете ли вы предложенную карьеру, или нет — только от вас! Здесь вы заняли бы положение, которое иначе как влиятельным не назовешь. Но не будем опережать события! Я должен по неотложному делу ехать в Потсдам, вернусь обратно не позже, чем через две недели. Тогда я и выслушаю ваш ответ.

— Я уже сейчас могу заявить о своем согласии, — повторил Лессинг и с удовлетворением почувствовал, что все устраивается как нельзя лучше.

Прослышав о том, что принц уже возвратился из Потсдама, Лессинг снова отправился в замок и велел о себе доложить. Однако на сей раз его не пустили дальше канцелярии, и ему не удалось узнать, что же решил принц.

То же самое повторилось и в следующий раз. Прибыв в замок в третий раз, Лессинг потребовал, наконец, сообщить ему, что происходит. Но в канцелярии только пожали плечами.

Вне себя от возмущения он отправился к Эберту.

— Я просто в бешенстве! — Сжав кулаки, он подошел вплотную к своему опешившему другу. — Сперва меня настойчиво зазывают, хотя я к ним и не напрашивался, обходятся со мной чудо как ласково, сулят золотые горы, а потом, не проходит и двух недель, о своих обещаниях уже и не вспоминают. Будьте уверены, я не стану гоняться за принцем, который, похоже, просто морочит мне голову, пусть сам доводит до конца свою затею. А если все это не кончится, и притом в самое ближайшее время, то меня ничто тут не удержит! Полагаю, что столько, сколько я оставлю здесь, я найду везде. А если даже и нет… То лучше уж побираться!

Исполненный досады и горечи, он уехал назад в свой Вольфенбюттель и уединился там с единственным желанием освободиться от тягостных мыслей и чувств и обрести покой и умиротворение.

Приемы, августейшие дни рождения, балы, именины, новогодние торжества сменяли друг друга. Но среди тех, кто привычно являлся ко двору с низкими поклонами, Лессинга не было.

Еще целый год он лелеял надежду, что правитель хотя бы соблаговолит объяснить свое непостоянство. Наследный принц уезжал и вновь возвращался, умер какой-то министр-интриган, и на его место был назначен новый, при дворе происходили непрерывные передвижения — был не один случай, чтобы вспомнить об отложенном деле. Но Лессинг ждал напрасно.

За это время Лессингу удалось выяснить — частично у аббата Иерузалема, частично у Эшенбурга, — что же предшествовало самоубийству Вильгельма.

Способный юрист Вильгельм Иерузалем был отправлен герцогом в Вецлар — город, приобретший к тому времени значительный вес в глазах всех немецких князей, благодаря тому, что там находился государственный верховный суд. Вильгельм был определен в помощники господину фон Хёфлеру, брауншвейгскому посланнику. Но этот спесивый высокородный господин не жаловал молодого бюргерского отпрыска. Он откровенно измывался над ним и стремился унизить его где только можно.

Вильгельм был в достаточной мере философом, чтобы с холодной сдержанностью и рассудительностью пренебрегать гнусными выходками господина фон Хёфлера до тех пор, пока тот, на манер подлых интриганов, не начал распускать при дворе в Брауншвейге ложные слухи о неповиновении секретаря посольства Иерузалема.

Вильгельм узнал об этом и послал опровержение, но, оставленное придворной знатью без внимания, оно так и не попало к герцогу.

Тогда молодой человек счел свое положение безнадежным. Оскорбления становились все нестерпимее, и Вильгельм утратил всякую надежду на избавление.

Лессинг увидел в этом некое общее явление, включавшее и его собственный случай. Но только он, Лессинг, не стал бы терпеть подобные унижения.

В октябре 1774 года Эшенбург переслал ему из Брауншвейга роман Гёте «Страдания юного Вертера». К тому времени Лессинг уже был наслышан о том, будто во второй части романа нашла поэтическое воплощение судьба Вильгельма, которая, несомненно, была известна Гёте, также пребывавшему одно время в Вецларе.

Лессинг читал внимательно и участливо, однако и с некоторым недоумением, растущим по мере того, как он осознавал, что Гёте приписывает самоубийство Вертера прежде всего несчастной любви. «Если бы дух нашего Иерузалема был в таком состоянии, я вынужден был бы его чуть ли не презирать», — писал Лессинг в ответном письме Эшенбургу. «Можете ли Вы поверить, чтобы римский или греческий юноша таким образом и по такому поводу лишил себя жизни? Возносить подобных, по-существу, ничтожных, достойных презрения, чудаков свойственно лишь христианскому воспитанию, умеющему столь успешно выдавать физическую потребность за высоту духа».

Вопреки тому, что молодой сочинитель Гёте заявил словами своего Вертера, будто он пишет «без романтической экзальтации», на Лессинга так неприятно подействовала сентиментальность романа, что он поначалу решил вступить с господином Гёте в открытую полемику.

Гёте растратил свой пыл попусту, считал Лессинг. Не случайно еще в Гамбурге он уговаривал своего друга Боде перевести оба романа Лоренса Стерна. Ведь роман, как форма выражения бюргерской жизни, мог бы укрепить самосознание народа и содействовать распространению идей просвещения!

Вдобавок Лессинг увидел еще одну опасность «вертеровского» настроения — опасность подражания!

Не без основания полагая, что его мнение о романе будет на все лады обсуждаться в Брауншвейге и неминуемо дойдет до ушей Гёте, Лессинг в своем письме Эшенбургу одновременно обращался к самому господину автору: «Но если столь обжигающее, пышущее жаром сочинение должно приносить добра, по крайней мере, не меньше, чем зла, то не считаете ли Вы, что его не мешало бы дополнить еще небольшой, сдержанной, так сказать, остужающей главой? Несколько пояснений вдогонку — о том, каким образом у Вертера сложился столь невероятный характер, и как уберечься от этого другому юноше, которого природа наделила сходными задатками. Ибо такой легко может поэтическую красоту принять за нравственную и поверить, что тот, кто вызывает в нас сильное участие, должен быть непременно хорош… Итак, любезный Гёте, еще бы одну маленькую главку под конец; и чем циничнее, тем лучше!» — писал Лессинг Эшенбургу.