Посланники - Михаил Ландбург

Мы продолжали жить этой жизнью, ибо другой у нас не было, и если не так давно нас терзала мысль, почему такое случилось, что прежнюю жизнь у нас отняли, то теперь ответ был каждому ясен – нас достаточно выразительно выдавали торопливо-стыдливые взгляды, которыми мы друг с другом обменивались. "Прозевали, прошляпили, запутались в ногах у Дьявола…" - молчали эти покаянные взгляды.

По ночам на нарах перекатывались вздохи –

тяжёлые,

сдавленные,

обречённые.

Проливалась слеза.

Тоска сгибала плечи.

Страхи как-то забавляли – всё-таки чувства…

Боли как-то бодрили – болит, значит живы…

Сознание своей никчёмности изумляло – до чего дошли…

Люди на нарах думали, что я много знаю и ждали советов.

Остановив взгляд на мне, Георг Колман прокричал –

тоскливо,

протяжно,

надрывно.

- Допустим, что я…

- Попытайся…- напутствовал я.

- А если…

- Тогда повремени…

- А вдруг мне только кажется, что я…

- Собой пренебреги…

- Я всё же надеюсь, что…

- Попытайся…

- Но, как видно…

- Не смотри…Так будет лучше…

Когда-то меня поразила мысль Достоевского: "Никакие гармонии, никакие идеи, никакая любовь или прощение; словом, ничего из того, что от древнейших до новейших времён придумывали мудрецы, не может оправдать бессмыслицу и нелепость в судьбе отдельного человека"*

Тогда –

я отмахивался от этих строк.

Теперь же –

раздумывая над уделом моего поколения, я не раз возвращался к этим строкам, полностью признавая их горькую правду, и, видимо, не случайно мне снились пролетающие надо мной стаи уродливых птиц Гойи.

Генриху Хуперту по ночам снился всемирный потоп, а Элиас Копеловски тихо скулил, глотая слёзы. Я догадывался: "Старается выйти из границ человеческого удела". Однажды, когда голосом, напоминающим плач заброшенного, полуслепого котёнка он попросил, чтобы ему объяснили, в чём наша провинность, Цибильски приспустил штаны и указал на то самое, в чём…Копеловски внимательно посмотрел на это, и, обратившись ко мне (как к психологу), пробормотал:

- Ганс Корн, скажи ты: что в мире происходит?

Я сказал:

- В мире проводится мерзкий опыт. Оргия духа…

- Фи! - обмяк Копеловски. - И как нам жить теперь?

Профессиональный долг требовал от меня разъяснений.

- Прежде, чем задавать вопрос "как жить?", психология советует человеку спросить себя "зачем жить?".

Копеловски спросил:

- Зачем жить?

Я закашлялся.

- Не можешь сказать? - наседал Копеловски.

Я продолжал кашлять, ибо столь забавный вопрос ответа не предполагает, и, кроме того, я всегда помнил об афоризме Людвига Витгенштейна: "О чём невозможно говорить, о том следует молчать".

Беспокойно посмотрев по сторонам, Георг Колман скорбно проговорил:

- Уж лучше умереть.

Курт Хуперт ногтем постучал по нарам и озабоченно произнёс:

- Эй, дружище, с желаниями не заигрывай – иногда они исполняются.

Копеловски мрачно проговорил:

- Жизнь…Я вот пытаюсь разобраться…

- Пустое дело! - ухмыльнулся Цибильски. - В жизни более или менее разбирался лишь Гёте. Он один знал о жизни всё, и в своём "Фаусте" высказался…

- А о Биркенау высказался?

- Нет, о Биркенау, вроде бы, нет.

- Тогда что мог знать Гёте о жизни?

Цибильски опустил голову.

- Вообще-то, все авторские права на спектакль под названием "Жизнь"

*Ф.Достоевский "Записки из подполья"

принадлежат Богу. Он же и Главный Зритель, наблюдающий за тем, как мы со своей ролью справляемся. Театры сменяют друг друга, вместе с ними меняются актёрские коллективы, и только сценарий сохраняется в первозданном виде.

- Так разве мы не послушны? Не вертимся? - брюзжал Копеловски. - Чего же Ему ещё?

Цибильски чуть полаял, немного похрюкал и, оттянув щеки, высунул язык.

- Не понял! - у Копеловского получился не выкрик, а безголосая вибрация.

Цибильски пояснил:

- Мы, конечно, вертимся, только не по Его сценарию. Играем слишком поверхностно, легковесно…Шекспир, правда, ещё до меня выяснил, что жизнь – это бред, а мир – театр, но только единственному мне, Цибильскому, удалось заметить, что мы-то в этом спектакле всего-навсего участники массовки…

Георг Колман кивнул на двери барака.

- Нас окружают чудовища и топчут наши души, с нами делают то, что против природы, и выходит, что теперь мы не вправе называть себя людьми?

- Ха-ха-ха, - замахал руками Цибильски, - а кто сказал, что тогда, притворяясь близорукими, глуховатыми, едва вменяемыми, мы ими были?

- И всё же, - жалостливо заговорил Генрих Хуперт, - почему Бог не спасает нас от этих чудовищ?

Цибильски изумился:

- От чудовищ, которых Он сам и слепил? Разве что, если составим с Ним новый контракт и подпишем в присутствии нотариуса.

Генрих Хуперт поделился своим сном:

- Прошлой ночью мне показалось, что я готов предстать перед Создателем. Но не предстал. Принят не был…

- Разумеется, - пояснил Цибильски. - Приёмные часы Создатель держит в строгом секрете.

Копеловски, разглядывая свои ссохшиеся башмаки, пробормотал:

- Говорят, гуси Рим спасли. Может, гуси спасут и нас тоже?

- Ну да, Гуси, - подхватил Цибильски, - больше некому.

Копеловски прокричал:

- Хочу чувствовать ещё… Всякое…Разное…

- Наш лимит на чувства, вроде бы, вышел…- сказал я.

- У меня какой-то ком в душе, - стонал Копеловски.

Цибильски внёс поправку:

- Ты хотел сказать "в горле"? Можно позвать коменданта лагеря – он охотно выжмет для тебя стакан апельсинового сока.

- Странно, - прошептал Георг Колман, - человечество совершенствуется, а человек деградирует…

Генрих Хуперт схватил меня за руку и, приблизив лицо, хриплым голосом проговорил:

- Я знаю, что всему своё время…Были средние века, даже древние века, но люди каким-то образом всё же удавалось…

- Ты ненормальный! - заметил я.

- Почему ты так считаешь?

- Потому что никому никогда не удавалось. Даже "каким-то образом"…

Хуперт шмыгнул носом.

- Такое в мире надолго? - спросил он.

Я укоризненно покачал головой.

- Разве время можно измерить, приостановить или от себя оттолкнуть? Такое продлится до тех пор, пока смысл жизни на самом деле не определится.

Хуперт продолжал держать мою руку.

- Как ты считаешь, нацисты знают, насколько они ненавистны?

- Конечно! А иначе, какой смысл в нашей к ним ненависти?

Вмешался Георг Колман:

- Говорят, что смысл жизни в страдании и даже в смерти.

Хихикнул Цибильски:

- А как быть мне, если я бессмертен? У меня остались мои дети. Они сделают других детей. А те – ещё других. И навсегда останусь в них я…

Я ощупывал своё измождённое тело, гадая, дотяну ли до утра или до вечера, а в минуты невыносимой подавленности упрекал доставившие меня в этот мир акушерские щипцы. В груди похолодело: "А в ком останусь я?" "Напрасно, - подумал я о моих родителях, - напрасно они меня зачали. Вот и Софокл утверждал, что "не родиться совсем – удел лучший"*.

Иногда я предпринимал попытки представить себя в роли родителя. Дети…У меня свои дети…

"Мира, прости, любимая! У нас с тобой уже не получится…А может, так даже лучше – зачем посылать в этот мир новых страдальцев?"

Видимо, ошибку со мной родители совершили случайно, ненароком, или же по причине вмешательства Создателя. Подскажи Он им в те самые мгновения, что основное назначение в этом мире людей заключается в заботе о жратве и взаимном истреблении, порекомендуй Он моим родителям почитать Освальда Шпенглера, то…

В мозгу щёлкнуло: "Хорошо бы не понимать, где ты, зачем ты, а ещё лучше – не стать вообще…"

Кажется, к этому шло…

Теперь –

меня, в основном, занимали мысли о миске тёплой баланды и ломтике черствого хлеба.

Теперь –

меня душили ночные страхи.

Теперь –

меня поедали полчища вшей.

Теперь –

всегда голод,

всегда холод.

Теперь –

окриками поднималась сумрачная рань.

Теперь –

в глазах выражение смятения,

голова без мыслей,

душа без чувств.

Теперь –

если мысли, если чувства, то лишь нелепые…

Теперь –

мы стали походить на затравленных пауков и тараканов.