Жизнь и приключения Заморыша - Иван Василенко

- Не надо, милый, не надо. Ведь ничего не случилось. Ну, арестовали беглого каторжника, так это ж был социалист, он против царя и бога шел. Ну, хочешь, будешь у меня кучером работать. Да что кучером! Я тебя старшим приказчиком в гастрономическом магазине сделаю!

Петр оглядывал дам безумными глазами. Вдруг лицо его исказилось. С выражением отвращения он взял со стола мокрую тряпку, которой я стирал с клеенок присохшие крошки, и мазнул купчиху по лицу от лба до третьего подбородка. Дамы бросились врассыпную.

А Медведева до того обалдела, что стояла и шлепала губами.

Дамы сначала перепугались, а потом начали хихикать. Босяки заржали. Я тоже засмеялся. Медведева опомнилась, да как закричит:

- В полицию! В полицию его, подлеца!.. А ты чего смеешься, щенок паршивый?! - накинулась она на меня. - Всех разгоню! Чтоб духу тут вашего не было!..

Отец схватился за голову. Я от страха вылетел на улицу и побежал куда глаза глядят.

Бежал, бежал, бежал, пока не оказался перед Зойкиной будкой.

Я дернул дверь. Бабка сидела за столом и пила из чашки чай. Она смотрела на меня и не узнавала.

Вдруг лицо ее сморщилось, по щекам поползли слезы.

- А Зойка где? - спросил я.

- Нету Зойки, нету, - забормотала она. - Увезли нашу Зоичку, увезли... Цирк увез, чтоб он сгорел, проклятый!..

- Зачем? - не понял я.

Бабка рассердилась:

- Зачем, зачем? Не знаешь, что ли? В акробатки пошла, в попрыгуночки. Будут ей теперь ручки-ножки выкручивать.

Она опять заплакала. А поплакав, спросила:

- Чаю хочешь?

Я чаю не хотел. Какой чай, когда, может, жизнь моя кончается! Из-за меня отца, наверно, уже прогнали. Если я вернусь, он меня изобьет до смерти. А если еще не успели прогнать, то он изобьет меня в угоду купчихе, чтобы та не выгоняла его. Как ни поверни, все равно я буду избит. А после болезни я еще больше ослабел и, наверно, умру, когда он будет бить меня. Куда же мне деваться? Счастливая Зойка! Пусть ей выкручивают рукиноги, а всетаки она не умрет. Ей даже публика будет хлопать в ладоши. Вот и мне бы туда, в цирк, кувыркаться вместе с Зойкой.

- Бабушка, а куда он уехал, цирк этот? - спросил я.

- Кабы знать! - ответила бабка. - Уехал - и все. Разве мне докладывают!

Тогда я рассказал, что со мной случилось.

Бабка выслушала и покачала головой.

- Вот уж и не знаю, что тебе посоветовать. Переночуй на Зоичкином топчане, а утром, может, и придумаем что.

Ночь я провел так, будто опять заболел тифом. Меня то знобило, то бросало в жар. А тут еще с грохотом пробегали мимо поезда. Особенно меня донимала мысль, как страдает сейчас мама.

Может, она думает, что я утопился или бросился под поезд.

Обессиленный, я так крепко заснул перед рассветом, что открыл глаза только тогда, когда будку заливало солнцем. Мне стало страшно: неужели я всю ночь провел не дома?

Бабка дала мне бублик, напоила чаем и сказала:

- Иди домой. Лучше дома ничего на свете нет. Авось обойдется.

От бабкиных слов у меня на душе стало спокойнее, я пошел.

Может быть, я так бы и вернулся домой и все бы, как говорила бабка, обошлось, но еще издали я увидел, что к чайной подъехал экипаж и из него вышли Медведева и сам городской голова, тот важный господин, который был у нас на молебне. Что угодно, только не попадаться на глаза купчихе! А городского голову она, конечно, привезла, чтоб расправиться с отцом.

И я опять побежал.

Страх загнал меня в порт. До этого я в порту был только раз - с отцом и мамой. Тогда у берега стояло много пароходов, привязанных канатами к чугунным тумбам. Из-за этих пароходов я даже не рассмотрел как следует моря. Один пароход был турецкий.

Это я сразу понял, потому что на нем ходили люди в красных фесках.

Мальчишки с берега кричали им: "Наши ваших пуу-у!.." Турки смеялись. Обиделся только один. Он повернулся к мальчишкам задом, нагнуся и крикнул: "Пу-у!"

Но в этот раз у берега стояло всего два парохода большой, выкрашенный, и маленький, обшарпанный. На обшарпанном висел флаг с полумесяцем и звездой. С парохода по деревянному мостику сходили турки и сбрасывали со спины большие кули. Один куль лопнул, и из него выпали на землю связки сушеного инжира. Толстый турок, который ничего не делал, а только смотрел, как работают другие, сбежал по мостику на берег и стал кричать на старого турка, который уронил куль. Старый турок моргал глазами, будто боялся, что толстый ударит его по лицу, и говорил: "Афэдерсинис, афэдерсинис!" * А толстый кричал: "Алчак! Алчак!" ** - и брызгал слюной.

Около меня остановился мальчишка с подбитым глазом. Он подмигнул мне и сказал:

- Вот здорово ругаются!

- А ты разве понимаешь? - спросил я.

- А то нет! - ответил мальчишка. - Я и сам по-всякому умею. Вот, слышь, толстый кричит: "Я тебя, шайтан, в бараний рог согну! Я из тебя рахат-лукум сделаю!" А старый, слышь, отвечает: "Мы и сами с усами, разлюли-малина! Я тебе, шагай-болтай, пузо вспорю и кишки в море выкину!"

* Прости! (турецк.)

** Мерзавец! (турецк.)

По-турецки я не понимал, но, конечно, догадался, что мальчишка врет. Ведь старый говорил только одно слово "афэдерсинис".

Неожиданно мальчишка прыгнул, схватил две связки инжира и побежал.

Старый крикнул: "Вай!" - и побежал за мальчишкой, а толстый с кулаками бросился на меня. Я тоже побежал. Мальчишка на бегу уронил связку. Я ее подобрал и отдал старому.

Старый погладил меня по голове и дал одну инжиринку.

Я опять пошел к пароходу. Толстый турок уже не трогал меня.

Старый дал мне еще и рожок. Я съел сначала рожок, а потом инжиринку. И рожок и инжиринка были сладкие, душистые такие вкусные, что я на время забыл о своем горе. Я пошел к" большому пароходу. На нем был флаг полосатый, а люди обыкновенные, без фесок.

Но разговаривали они тоже не по-русски. Походив по берегу, я опять вернулся к туркам. Турки уже ничего с парохода не выносили, а брали на берегу заржавленные куски чугуна и таскали на пароход.

Наверно, каждый кусок весил пуда три, потому что больше одного куска турки не поднимали, и все-таки лица у них блестели от пота.

Вдруг с парохода сошел человек, похожий на нашего Петра, как брат родной. На нем были заплатанные штаны и опорки. Он легко взял под мышки два куска чугуна и пошел на пароход. И тут я вспомнил, что первый раз Петр пришел к нам в чайную вот в таких же заплатанных штанах. Неужели это он? Когда человек опять показался на деревянном мостике, я вскрикнул и побежал к нему. Конечно, это был Петр!

- Митя?! - удивился он. - Ты что тут делаешь? Бычков ловишь?

Я признался, что убежал из дому. Лицо Петра посуровело.

- Да ты спятил? - сердито сказал он. - Так с тех пор и не возвращался? Ну, брат, это не дело. Сейчас же иди домой!

Тогда я стал просить Петра, чтобы он взял меня с собой.

Он развел руками.

- Куда же я тебя возьму? Я, брат, уезжаю. Вот погрузим эти чушки - и отчалим. В Турцию поплыву, к магометанам. Хуже не будет.

- Ну и я в Турцию! Хуже не будет!

Петр усмехнулся.

- Хватил! Пойми, глупенький, что я сбился с пути, пошел в бродяги, в алкоголики.

- Ну и я пойду в бродяги, в алкоголики! - соглашался я на все, лишь бы не расставаться с Петром.

Толстый турок что-то крикнул.

- Ладно, - сказал ему Петр. - Успеем. За мной не пропадет.

Он опять взял две чушки и понес.

И, сколько я потом ни просил, он говорил только одно:

- Иди домой! Домой иди, Митя!

НА ТУРЕЦКОМ ПАРОХОДЕ

Улучив момент, я незаметно пробрался по деревянному мостику на пароход и спрятался под серым брезентом, который валялся на полу. Но там совсем нечем было дышать. И, кроме того, близко топали ногами - того и гляди, наступят прямо на голову. Я выполз из-под брезента и потянул за ручку какую-то дверку. Дверка открылась, и я увидел чулан. В нем стоял заржавленный якорь, валялись топоры, ведра, всякий хлам. Я шмыгнул в чулан, залез в какой-то ящик, скорчился в нем и закрылся сверху дырявым мешком.

Я лежал так долго, что у меня занемели ноги. Вдруг подо мной часто-часто застучало. Ящик стал дрожать.

Что-то тяжко загудело, как гудит на заводе, только совсем от меня близко. Вслед за тем снаружи затарахтело и заскрежетало.

Голос, похожий на голос толстого турка, кричал и кричал, а ему отвечали другие голоса: "Башистюне, каптан!" *

Наконец все стихло, кроме частого стука внизу. Я вылез из ящика и заглянул в щелочку. На полу, поджав ноги, кружком сидели турки и ели брынзу. И Петр сидел с ними и тоже ел брынзу. На Петре была старая, помятая феска с кисточкой. Значит, верно, что Петр переделался в турка.

До сих пор я голода не чувствовал, а тут, как увидел сыр, то так захотел есть, что хоть выходи из чулана и садись с турками в кружок. Я с трудом оторвался от щелочки и опять залез в ящик.

* Есть, капитан! (турецк.)

Но долго там оставаться не мог - так есть хотелось.

Заглянув вновь в щелочку, я сыра уже не увидел. Вместо сыра посредине кружка стоял стеклянный кувшин с водой и дымом внутри.