Хорошая жизнь - Маргарита Олари

Я долгое время считала, что так плохо, как мне, не было еще никому, но потом оставила. Причем оставила не тогда, когда нашла тех, кому хуже, а когда нашла тех, кому лучше. Возможно, мысли о том, что все плохо, оставит и Настя, в этом моя надежда. Памяти почти нет, а надежда есть. Все что у меня осталось после ее ухода, это война. Теперь покой и два ослика, нарисованных ею. Один ослик черно-белый, грустный, другой ослик цветной, радостный. На боках обоих написано «Рита». Ни о чем не жалею. Надеюсь, она когда-нибудь поймет, что я не герой, не всех лучше, не семи пядей во лбу, не образчик добродетели, не руководство для желающих упасть. Я такой же человек, как все, и отличает меня от других лишь то, что я любила ее. Даже среди тех, кто ее любил, только я любила ее так и затем, чтобы почти все забыть. Чтобы не огорчаться этому обстоятельству. Чтобы просто констатировать, да, бывает. И если я забыла о четырех годах, не представляю, какая из всех ее Любовей и что может помнить.

Настя ушла четвертый раз, Марина пришла второй раз. Решила повторить судьбу Ани. И мне бы рассмеяться, но я забыла каску, а кирпичи все падали. Марина принесла сырный пирог и себя. Я сказала, Марина, ты собираешь оловянных солдатиков. Они пылятся у тебя на полке, они падают и больше не встают, не хочу, Марина, не хочу. Марина удивилась, ведь лужайка, гномы, радуга, какие солдатики, какая полка. Я умирала в радужном мире Марины, о котором не имела никакого представления. Меня вообще раздражают яркие цвета, я с детства боюсь гномов, ненавижу лужайку, потому что у меня аллергия на травы. Ненавижу радугу, ненавижу все, что может скрасить жизнь. Вот эти краски, кисточки, ненавижу. И Франсуазу Саган тоже. И всегда книжку в руках, и пижаму с мишками, и ванну со свечами. Ну не я это. Это не я. Это декорации на руинах. Могли бы построить дом, но не строители. На декорации хватило, на крышу нет. Мы с Мариной расстались жестко, без файла. Закончилась сказка о сиротке Марысе и семи гномах. Все хорошее когда-нибудь кончается, и все плохое когда-нибудь кончается. А теперь, когда я наблюдаю за Мариной, то думаю о том, что наши закончившиеся отношения были для меня благом. Это только при мне она три года кряду водит своих гномов по лужайке кругом. Одна и та же лужайка, одни и те же гномы. Все одно и то же. Круг за кругом. Ненавижу все, что красит жизнь. Ненавижу.

Когда я вспоминаю падение регентши со стремянки и, как результат, появление у нас певчих Кафедрального Собора, мне кажется, в мире все предопределено. Мне так кажется, потому что я знаю, все равно остается шанс. Одна певчая старше, другая младше. Влада была младше, восприимчивей, ко всем внимательней. Ко мне она была внимательна в особенности. Сложно сказать, почему из всех сестер в монастыре именно я привлекала ее. Зато она стала привлекать меня потому, что я привлекала ее. Влада задавала множество вопросов о монастыре и монастырской жизни. Подружилась с Валюшей, восхищенно рассказывала ей, какой я замечательный человек, после чего Валюша смотрела на Владу с неподдельным интересом и просила рассказать обо мне подробней. Пользуясь отношением Влады, Валя сетовала на скудный монастырский рацион, так что я одна удивилась, когда Влада стала передавать мне фрукты и шоколад. Принимала посылки, делилась с Валей. Валюша довольна, Влада довольна, я довольна, все в порядке. Наша регентша уже давно поправилась, но Игуменья решила, что певчие останутся нам помогать. Останутся и останутся. Мое небо по-прежнему было безоблачным.

Наступило лето, Влада попросила меня о беседе. Выглядела она растерянно, и это означало, что у нее проблемы. С пионерской готовностью выслушать, а также помочь решить проблемы я повела Владу по монастырскому двору. Она начала рассказывать о своем прошлом. О сексуальном опыте с девушкой, о том, что у них были отношения, но потом не сложилось. Мне это может показаться страшным, но я должна знать, что Влада делала в прошлом. Слабо понимая, зачем мне знать, что Влада делала в прошлом, я шла и слушала ее. Я, матушка Маргарита, как меня называла Влада, слушала не очень короткую историю ее взаимоотношений с девушкой. Я, за год жизни в монастыре ни разу не вспомнившая о сексе. У меня не было ее сексуального опыта, так что я находилась в большом затруднении, и когда поняла, что не смогу ответить ей ничего внятного, то спросила, почему она предпочла поделиться своей историей со мной, вместо того, чтобы пойти на исповедь. Понимаете, матушка Маргарита, неуверенно начала Влада, я рассказываю это вам потому, что больше не люблю ту девушку, теперь я люблю вас. Я застыла в позе богомола и подумала, чудно. Вот и приехали.

Бритва

На этом свете есть вещи, в которые хочется верить до конца, а есть вещи, в которые до конца верить не хочется. Если бы ты знала, сколько раз я думала о том, чтобы перечеркнуть все, вычеркнуть. Оставить чистый лист. Оставить так, как для тебя было. Так, как для тебя есть. Распечатать страницы, сложить их факелом, поджечь, выйти на улицу и кричать тебе, посмотри. Кричать, посмотри на меня. Подумай обо мне хорошо. Все хорошо. Не бойся бумажной правды, бумажная правда сгорает. Никто не узнает, кто ты. И я сгораю вместе с бумагами, скомканный носитель твоего и своего сокровенного. Если бы ты знала, сколько раз мне хотелось стать электричеством. Бежать по проводам, минуя распределительные щиты, нарушая правила сетевого движения, обнимая шаровые молнии, приводя к замыканию извилин. Лишь бы попасть к тебе. Лишь бы до конца верить в то, что тебе можно верить. Что в хосписе я по ошибке вышиваю на пяльцах гладью «нечего» и ниже еще «ничего». А скоро меня отпустят, выпустят. Верить, что ты настоящая. Стать дверным глазком или камерой наблюдения, или залом ожидания перед вылетом, чтобы смотреть и смотреть в ожидании, где же ты. Где же ты. Ты не знаешь, а я не вижу, душечка. Верить, что ты существуешь, отдушина. До конца верить тому, что ты и есть оправдание мне самой, моему безумному прошлому. Тому, что ты и есть подаяние тем, кто искал у тебя большего.

Вера уехала на море, я осталась в ее квартире. Десять дней, может быть две недели, ленивые дни в отсутствии Веры. Брожу по квартире, рассматриваю фотографии, часами пишу Вере письма. Ломаю голову над тем, как написать что-то новое, то, чего никто никогда не читал. Принимай, ver[email protected] Часами жду ответа. [email protected] отвечает, «мы будем долго и хорошо жить» и «девочка моя, какое счастье, что ты есть у меня». Невозможно сказать, сколько мегабайт любви продуцировал и поставлял на рынок этот почтовый ящик. И хоть август был самым счастливым месяцем, я не радовалась контрольному пакету акций в нашем предприятии. Меня никогда не покидало ощущение того, что простые, шаблонные фразы от [email protected] не персонифицированы. Девочка, мальчик, без разницы. Когда я читала «мы будем долго и хорошо жить», комсомолец Максим читал «миленький, не грусти, скоро приеду, люблю». Ревнуя Веру друг к другу, мы с Максимом читали ее письма и хорошо жили.

Вера приехала, а я сказала ей, вот, живу, никому не мешаю, хожу по квартире, нюхаю твои вещи. Вера кивнула, я знаю, всегда так бывает. У меня впереди еще четырнадцать лет для того, чтобы так же просто сообщить кому-нибудь, всегда так бывает. Я первый раз нюхала вещи того, кого люблю, и меня огорчил ответ Веры, лишенный напряжения, интонационно подразумевающий, что иначе и быть не может. Тогда мне пришлось утешать себя, возможно, в мое отсутствие, Вера тоже нюхала мои вещи. Но если так, то чьи еще и когда. Если все нюхают вещи, я не должна этого делать. А если я это делаю, значит, этого не должны делать остальные. Такой простой расклад. Глядя на Верины отточенные движения, на механистичность, с какой она обнимает, улыбается, оборачивается или печалится, я думала о том, чего не хватает этой безупречности, и поэтому обреченности. У Веры еще четырнадцать лет назад не осталось ничего, что она могла бы дать мне. Ни слов, ни молчания, ни жеста, ни взгляда. Все было потрачено, оставлено где-то там, кому-то другому, другим. И в моей жизни тоже не осталось ничего, что не было бы использовано другими, к чему другие не прикасались бы, о чем другие не знали бы. Жаль, что важное и нужное отдано бездарным и безобразным дням. Жаль, что мне хватало терпения там, где нужно было просто встать и уйти. Жаль, что удалось себя как-то преждевременно потратить, даже не принадлежать теперь себе. Жаль, что мое тело было с другими телами. И нет ничего нового, ничего важного, ничего сокровенного. Я презираю свои губы, столько раз произносившие то, о чем уже больше не могут говорить. Но я хочу сказать, хочу найти новые слова, хочу найти новое. Найду. Когда этот монолог услышала Вера, она вяло отмахнулась, я тебя прошу. Не нужно искать ничего нового, зачем ты мудришь. Покупай мне путевку раз в месяц, мне нужно уезжать из Москвы, это будет новым. Но и после этих слов я все равно презирала свои губы, правда, уже не совсем понимая, для кого мне было беречь слова любви. «Путевка» раздробила меня на множество частей, и большинство из них хотело домой. Меньшинство как всегда верило до конца. В этом, пожалуй, всегда и заключалось основное отличие между мной и Верой. Существует множество прекрасно работающих схем. По ним можно действовать, по ним можно жить, по ним можно любить. Только не меня.