Собрание сочинений в 9 тт. Том 10 (дополнительный) - Уильям Фолкнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я не собираюсь ничего пить, — сказал Шуман. — Только спать.
Парашютист сунул руку к женщине в карман тренчкота и вытащил пачку сигарет, третью из тех, что репортер купил перед первым их выходом из отеля. Он зажег сигарету и с видом завзятого кутилы пустил дым из ноздрей.
— Ты и ему это говорил, — сказал он.
— Насчет выпивки, что ли? — спросил Джиггс. — Господи, так он об этом разорялся все время?
Они смотрели на репортера, на его долговязый разболтанный бег в хлопающем пиджаке к веренице стоящих машин. Увидели газетчика, появившегося невесть откуда и уже протягивающего свой товар репортеру, который, беря и платя, почти не замедлил движения.
— Вторую уже за ночь покупает с тех пор, как мы его встретили, — сказал Шуман. — Я думал, он в какой-то из них работает.
Парашютист затянулся еще раз и вновь пустил две разгульные струи дыма.
— Может, его с души воротит читать свою собственную писанину, — сказал он. Женщина резко двинулась с места; подойдя к Джиггсу, она потянулась к мальчику.
— Дай возьму его пока, — сказала она. — Ты и этот, как его, весь вечер с ним ходите.
Но не успел Джиггс отдать ей ребенка, подошедший парашютист тоже протянул к спящему руки. Женщина посмотрела на него.
— Не лезь, Джек, — сказала она.
— Сама не лезь, — сказал парашютист. Он взял мальчика у них обоих, не мягко и не грубо. — Подержу, ничего страшного. Кормлю-пою, так и поносить тоже могу.
Он и женщина посмотрели друг на друга мимо спящего мальчика.
— Лаверна, — сказал Шуман, — дай-ка мне сигарету одну.
Женщина и парашютист всё смотрели друг на друга.
— Чего ты хочешь, не пойму? — спросила она. — Всю ночь шататься по улицам? Или посадить Роджера на вокзале, а завтра давай, выигрывай гонку? Хочешь, чтобы Джек…
— Разве я что сказал? — спросил парашютист. — Просто мне морда его не нравится. Но это ладно, Бог с ним. Мое личное дело. Но сказал я что-нибудь разве? А?
— Лаверна, — повторил Шуман, — дай мне сигарету.
Но единственным, кто пошевелился, был Джиггс; он подошел к парашютисту и взял у него ребенка.
— Дай ты мне его, господи, — сказал он. — Так до сих пор и не научился носить.
Откуда-то из мертвой тьмы узких улиц внезапным взрывом донесся шум кутежа — резкий, набухший, приглушенный стенами, словно бы идущий из низкого дверного проема или из пещеры — из какого-то безвоздушного, наполненного одним дымом помещения. Потом они увидели репортера. Он вырисовался под электрической вывеской, возникнув из совершенно пустой каверны с кафельным полом и кафельными стенами, похожей на недоделанную душевую при спортивном зале и обрамленной двумя рядами укромных занавешенных кабинок. Из одной несколько раньше вышел официант с лицом фавна и несколькими пнями гниющих зубов во рту — вышел и узнал его.
— Слушай, — сказал ему репортер. — Мне нужен галлон абсента — сам знаешь какого. Это для знакомых моих, но я тоже буду пить, и они не из туристиков, что приезжают на Марди-Гра. Так Питу и скажи. Понял меня?
— А как же, — сказал официант.
Он повернулся и, двинувшись в глубь помещения, прошел на кухню, где на него поднял глаза-топазы, услышав от него фамилию репортера, мужчина в шелковой рубашке с копной курчавых черных волос, сидевший за оцинкованным железным столом и евший из громадного блюда.
— Говорит, ему настоящего, — сказал официант по-итальянски. — С ним друзья. Я думаю, я джину ему дам.
— Абсент? — спросил другой, тоже по-итальянски. — Ну, так сделай ему абсент. Почему нет?
— Он настоящего просил.
— Само собой. Дай ему. Позови мамашу.
Он вновь принялся за еду. Официант вышел в другую дверь и чуть погодя вернулся с галлоновой стеклянной бутылью чего-то бесцветного, сопровождаемый благопристойной увядшей старой дамой в безукоризненно чистом переднике. Официант поставил бутыль на край раковины, и старая дама вынула из кармана передника маленький флакон.
— Проверь — парегорик[16] это? — сказал сидевший за столом, не поднимая от еды глаз и не переставая жевать. Официант наклонился и посмотрел на флакон, из которого дама уже цедила жидкость в бутыль. Она налила примерно унцию; официант покачал бутыль и посмотрел на свет.
— Еще чуток, мадонна, — сказал он. — Цвет не совсем еще.
Он понес бутыль из кухни; затем репортер, держа ее в руках, возник под электрической вывеской; стоявшие на углу четверо смотрели, как он приближается разболтанным своим галопом, — казалось, на следующем шагу не упадет даже, а рассыплется совсем.
— Абсент! — вскричал он. — Настоящий нью-валуазийский абсент! Я же говорил — я с ними знаком. Абсент! Мы отправимся домой, я угощу вас настоящим нью-валуазийским, и к чертям собачьим всю ихнюю свору! — Он смотрел на них, сияя, жестикулируя теперь уже бутылью. — Ну гады! — воскликнул он. — Ну сукины дети!
— Осторожней! — крикнул ему Джиггс. — Чуть о столб не раскокал! — Он сунул мальчика Шуману. — На, понеси, — сказал он и, ринувшись вперед, протянул руку к бутыли. — Дай-ка я.
— Всё. Домой! — вскричал репортер. Держа бутыль с Джиггсом в две руки, он пялился на всех ярым, просветленным взглядом. — Хагуд не знал, что ему придется меня уволить, чтобы отправить домой. И вот что — слушайте! Я больше у него не работаю, поэтому он никогда не узнает, пошел я домой или нет!
Сам же редактор после того, как за ним лязгнула дверь лифта, нагнулся и взял часы, лежавшие циферблатом вниз на стопке газет, на этом таинственно-шифрованном и сухо-ритмично-отрывистом поперечном разрезе мига, кристаллизовавшегося и уже два часа как мертвого, хотя смерть коснулась лишь временной стороны этого мига, тогда как сама его субстанция мало того что не умерла, не приобрела завершенности, но еще и была исполнена, заключая в себе всю неразрешимую загадку глупостей и заблуждений людских, трагически-тщетного бессмертия:
ФЕРМЕРЫ БАНКИРЫ БАСТУЮЩИЕ
ПОСЕВНЫЕ ПЛОЩАДИ ПОГОДА НАСЕЛЕНИЕ
Теперь уже лифтер спросил время.
— Полтретьего, — сказал редактор. Кладя часы обратно, он без какой-либо зримой задержки или расчета поместил их точнехонько в середину строки заголовков, так что теперь таинственно-шифрованная полоса оказалась ровно пополам разделена дешевым металлическим диском, являвшим собой слепую изнанку самой великой и самой неотвратимой
