Легкий привкус измены - Валерий Исхаков

Слишком нелегко, с кровью, достался ей брак с Алексеем Михайловичем, и резать по живому ради минутного удовольствия она не хотела. Достаточно того, что она терпела его панибратство с Машей, которое, однако, быстро сошло на нет, едва Виктор догадался о чувствах гостьи.

Именно Виктор приструнил жену и свел ее отношения с Алексеем Михайловичем к безобидному минимуму. Он, в сущности, был очень неглупый человек, хоть и вел себя порой легкомысленно, и многое знал о чужих семейных и любовных тайнах, и многое в них понимал. К отношениям Алексея Михайловича с Викторией он относился с сочувствием - однако сочувствовал больше Наталье, чем Алексею Михайловичу и Виктории, полагая что тем двоим особо сочувствовать нечего, сами захотели именно таких, давно, в сущности, выдохшихся отношений, а вот Наталье, как она ни бодрится, все равно тяжело. У Виктора вообще была развита способность сочувствовать скорее правильным женщинам, тем, которые честно тянут изо дня в день свой хомут, не помышляя о легких развлечениях на стороне, и Наталья с удивлением обнаружила в этом легкомысленном бабнике, каковым привыкла его считать, внимательного и понимающего собеседника.

Однажды, когда луна светила особенно ярко и когда Наталью в очередной раз замучила бессонница, она вышла покурить на крылечке, и вскоре услышала за спиной мужские шаги. Именно мужские, а не шаги мужа, которые сразу бы отличила от прочих. Виктор молча присел с ней рядом на ступеньку, взял из ее пачки сигарету, закурил - и как-то сам собой завязался между ними разговор о том, о чем она прежде ни с кем говорить не решалась. По крайней мере - с такой степенью откровенности. Почему-то она поняла, что перед Виктором нет нужды притворяться, будто встречи Алексея Михайловича с Викторией нисколько ее не беспокоят, а даже кажутся полезными для укрепления брака.

- Такие отношения - то есть все эти треугольники и параллелограммы, сказал, выслушав ее исповедь, Виктор, - должны быть кратковременными. Месяц, два - максимум полгода. А больше сердце не выдерживает, идет в разнос. Тогда уж надо или все - или ничего. Вот как я, например.

- То есть в том смысле, что каждый раз, когда женщина понравится, бросать старую жену и жениться?

- А хоть бы и так! Все равно лучше, чем себя делить пополам. Другое дело, когда ты холостой, а она - замужем. Тогда у тебя хоть моральное оправдание есть: я, мол, готов ради нее на все, а она не хочет. Если ты, конечно, действительно готов. Потому что женщины всегда понимают, когда ты всерьез, а когда так просто, притворяешься... Иногда, правда, сам не знаешь, чего хочешь, - и только когда потеряешь человека окончательно, поймешь, что готов был ради него на все. Но поздно уже, поезд ушел - и рельсы разобрали.

- Это ты про свою первую жену?

- Да нет, с ней-то у меня как раз ничего такого не было. Там был вынужденный брак, почти что фиктивный, по обоюдному согласию. Это со мной история была такая еще до первой жены... Вот, - достал он из кармана футболки небольшую, 6х9 фотографию. - Это я ее издали снял, фотообъективом. А звали ее... Ну, неважно, как ее звали. Назовем ее просто К.

Разумеется, Виктор выбрал наугад какую-нибудь другую букву алфавита. Но поскольку мы уже знаем, что женщина на фотографии - это К., пусть он ее так и называет.

- А кто рядом с ней? - спросила Наталья.

- Этого я до сих пор не знаю. И теперь уже не хочу знать.

10

Виктор рассказал Наталье не только вторую половину истории К., но и ее продолжение, которое по справедливости следовало бы назвать историей О. Однако справедливости нет - и нет у О. своей истории. Она всю жизнь была частью чьих-нибудь историй и так привыкла к этому, что вне чужих историй себя уже не может представить. Она вечная помощница, нянька, утешительница. Она - скорая помощь для чужой любви и повивальная бабка чужих браков. И никогда не причина разводов. Никогда. Может быть, ей бы пошло на пользу, если бы один из ее мужчин хотя бы предложил оставить ради нее семью. Даже если бы заранее знал, что она откажется. Просто предложил. Ради того, чтобы она почувствовала себя не нужной и не незаменимой - такой она и так чувствовала себя слишком часто, но - единственной. Но этого ей было не суждено. Она в глазах мужчин была каким-то общим женским местом. Среднестатистической русской женщиной: довольно привлекательной, но не чрезмерно, не так чтобы увлечь или отпугнуть своей красотой; довольно умной - но тоже в меру, чтобы любой мужчина рядом с ней не чувствовал себя кретином; не высокой и не низкой, не слишком полной, но и не худой, с приятным, но не запоминающимся голосом и с какими-то незаметными, как бы стертыми манерами, так что расставшись с нею, вы на следующее утро вряд ли припомните что-нибудь характерное, отличающее ее от других.

О. была цементом в кирпичной кладке, фундаментом в строении, смазкой в двигателе, постным маслом в салате, предлогом "и" в сложносочиненном предложении, кондуктором в трамвае - купил билет и забыл; снегом зимой, желтой листвой в сентябре, красным флагом на демонстрации. О. была подругой, у которой всегда можно взять ключ от квартиры и занять сотню долларов, у которой легко, так что даже неинтересно, отбить любовника - но невозможно отнять работу, потому что ни один наниматель в здравом уме от такого работника не откажется. О. была матерью, обреченной воспитывать ребенка без отца. И наконец О. была натуральной блондинкой в тысячной толпе блондинок крашеных. Но этого никто не замечал.

История О. - назовем ее все же так - начинается вместе с осенью - вместе с новым учебным годом - первого сентября. Как и положено преподавателю, в этот день Виктор явился в школу за час до первого звонка, в новом темно-синем костюме в узкую белую полоску, в начищенных до зеркального блеска черных штиблетах, в белой рубашке с модным галстуком. Отросшие за лето волосы были коротко пострижены, и кое-где проглядывали полоски белой кожи, заметные на фоне густого загара. Он хорошо выглядел и знал это, и состояние недавно брошенного любовника придавало его облику особую интересность. Так по крайней мере выразились девчонки из девятого "В", где он был классным руководителем.

Он же чувствовал внутри приятную пустоту и спокойствие - которое кончилось в ту самую минуту, когда класс выстроился перед ним в две шеренги, девочки впереди, мальчики сзади, и в первой шеренге, третья справа стояла она - его малютка, его новая ученица, его приговор - если только сейчас не произойдет чуда, если она не окажется кошмарным сном, видением, если не исчезнет без следа, стоит ему закрыть и снова открыть глаза.

Виктор закрыл глаза. Потом открыл. Сон не был сном, видение не было видением - его грех, его вина во плоти и крови стояла перед ним и совсем по-детски почесывала правой рукой укушенный комаром левый локоть.

О, он хорошо помнил этот локоть, именно левый, ушибленный однажды, когда он катал ее в папиной "Победе"; в то самое место, куда укусил ее комар, он ее тогда долго и нежно целовал. Может быть, комар потому и укусил в то самое место, что кожа там была чуть нежнее и тоньше от его поцелуев? Разница, недоступная грубому человеческому глазу, но вполне внятная комариному жалу... А может, не было никакого комара, а была нарочитая демонстрация с ее стороны, напоминание и без того павшему духом преподавателю: вот сюда, сюда ты меня целовал... и сюда тоже... показать, куда еще? Я ведь могу показать...

Да нет, успокаивал он себя, покуда класс по команде физрука "Напра-во! Шагом марш!" двигался мимо него, они же такие юные еще, такие еще дети, и она ничем не выделяется из общей массы, такая же невинная, как и все...

Надеюсь, и впрямь невинная, подумал он с мгновенным ознобом вдоль безвольно изогнувшегося, словно под тяжестью давно снятого рюкзака, хребта. Надеюсь, еще не успела лишиться невинности в объятиях прыщавого сверстника - с тем, чтобы при случае предъявить свою невинность - утраченную невинность отсутствие невинности - как последнее доказательство того, что невинности ее лишил я.

Такие нежные бедра, вспомнил он вдруг, особенно с внутренней стороны, когда гладишь их, растираешь после купания, натираешь кремом для загара, касаешься губами, осторожно и вкрадчиво проводишь снизу вверх языком, подбираясь к белой полоске, выглядывающей из-под сдвинувшихся крохотных трусиков; такие крепкие, чуть шершавые, в золотистых волосках голени; маленькие ступни с некрасивыми - никто не совершенен! - плохо подстриженными и грязноватыми ногтями на чуть поджатых розовых пальчиках... Нет, не так: сперва розовые пальчики с грязноватыми, бог ее прости, ногтями, затем загорелые щиколотки, поросшие светлыми, выгоревшими волосками, потом - пропустил при первом перечислении, прости, - округлые, золотистые, с непременной коростой от зажившей царапины на правом, - колени, и только потом нежнейшие бедра, между которых и располагается вожделенная цель, она же щель, она же - великолепный, в своем роде совершенный капкан для ловли молодого холостого мужчины двадцати четырех лет отроду. Такая изящная, такая продуманная и вместе с тем - не придуманная, а созданная самой природой, ловушка на самца. В глубине которой нежнейшая перепонка, в наличии которой я так спешил убедиться в тот день - и непременно убедился бы, если бы позвоночный диск не сдвинулся со своего места и не удержал меня за причинное место. Но, убедившись, я бы не только лишил ее невинности, но и себя - последнего доказательства моей невиновности, которого, впрочем, вполне возможно, давно уже не существует - и не существовало к тому времени, когда я готов был его разрушить, но моя беспомощность лишила меня возможности проверить, а теперь...