Возмущение - Филип Рот

— А кого мне попросить?

— Да кого угодно! Любого, кто уже сам отбыл сорок обязательных посещений. Это ведь тоже своего рода работа. Ты работаешь официантом в баре гостиницы, а кто-то другой работает «тобой» в методистской церкви. Если хочешь, я сам подыщу тебе «дублера». Может быть, мне даже удастся немного сбить цену.

— А если он не будет держать язык за зубами? Тогда меня выгонят отсюда пинком под зад!

— Ни разу тут не случалось ничего подобного. Послушай, Марк, это ведь бизнес. Просто бизнес. Ты заключаешь деловое соглашение, и оно срабатывает.

— Но Кодуэлл наверняка знает о подменах!

— Кодуэлл у нас тут святее самого папы римского. У него просто в голове не укладывается, как это студентам может не нравиться каждую среду внимать проповедям доктора Донауэра. Он и мысли не допускает, что они предпочли бы потратить это время с большей пользой. Да, конечно же, ты совершил большую ошибку, начав препираться именно с Кодуэллом, причем именно на эту тему. Хос Ди Кодуэлл — здешний кумир. Лучший полузащитник в истории футбольной команды, лучший отбивающий в истории бейсбольной, лучший центровой в истории баскетбольной, живое воплощение того, что слывет старыми добрыми уайнсбургскими традициями. Попробуй только поспорить с ним об этих традициях, и он тебя в порошок сотрет. Ты знаешь, что такое удар с полулета? Ничего особенного, казалось бы. А Кодуэлл каждый сезон ведет счет очкам, набранным ударами с полулета, и знаешь, как он именует свою статистику? «Удары с полулета во славу Господа»! Порой, Марк, приходится иметь дело с такими ублюдками… Здесь, в Уайнсбурге, малейшая попытка проявить независимость выходит тебе боком. Но если держишь рот на замке, не ищешь неприятностей себе на жопу и мило улыбаешься всем и каждому, можешь положить с прибором на все остальное. Не принимай ничего близко к сердцу, не будь так невероятно серьезен, и ты поймешь, что это далеко не худшее местечко на свете. Не худшее для того, чтобы весело провести лучшие годы жизни. Местную Мисс Минет — 1951 ты уже распробовал, но это, поверь, не более чем начало.

— Не понимаю, о чем ты!

— Хочешь сказать, что у тебя она не отсосала? Тогда, парень, ты уникум!

— Я все еще не понимаю, о ком ты говоришь, — рассерженно ответил я.

— Об Оливии Хаттон!

Во мне тут же вспыхнула ярость, та самая ярость, которую я испытал, когда Элвин назвал Оливию пиздой.

— А почему ты говоришь такое про Оливию Хаттон?

— Потому что на севере центральной части штата Огайо ничто так не ценится, как старый добрый минет. И новости здесь распространяются со скоростью света. Про Оливию в том числе. Так что не делай круглые глаза.

— Я все равно не верю.

— А следовало бы! Мисс Хаттон малость не в себе.

— Ну, а это ты мне зачем говоришь? У меня с ней было свидание.

— У меня тоже.

Это меня доконало. Голова закружилась от предательской мысли, что же есть во мне такого (или, наоборот, чего нет), если любая попытка сблизиться с кем бы то ни было оборачивается для меня страшным разочарованием. Вскочив со скамейки, я бежал от Сонни Котлера — помчался на лекцию о разделении властей в США. Котлер меж тем орал мне вдогонку:

— Маленькая поправочка. Заменим «малость не в себе» на «изрядную чудачку», договорились? И как раз потому, что эта чудачка умеет сделать приятное парню. Договорились? Эй, Марк? Мари-ик!

Ночью рвота возобновилась, придя в сопровождении мучительных желудочных колик и поноса, и, сообразив в конце концов, что обязан ими не разговору с деканом Кодуэллом, я на утренней заре поплелся в студенческий профилакторий, где сразу же — еще до объяснения с дежурной медсестрой — опрометью бросился в туалет. После чего меня уложили на кушетку, в семь часов наш доктор произвел осмотр, в восемь я уже трясся в карете скорой помощи на пути в ближайшую общественную больницу, в двадцати пяти милях от кампуса, а к полудню мне удалили аппендикс.

Первой меня навестила Оливия. Она пришла уже назавтра, услышав о том, что я попал под нож, на лекции по истории. Она побарабанила пальцами по приоткрытой двери в мою палату, и произошло это буквально через пару мгновений после того, как я закончил разговаривать по телефону с родителями, с которыми, едва узнав, что мне настоятельно рекомендована операция, связался декан Кодуэлл.

— Слава богу, у тебя хватило ума обратиться к врачу, — сказал мне отец. — Слава богу, успели вмешаться вовремя. Слава богу, ничего непоправимого не произошло.

— Папа, это был всего лишь приступ аппендицита, — возразил я. — Мне удалили аппендикс. Вот и все, что произошло.

— Но если бы тебе поставили неправильный диагноз…

— Но мне поставили правильный! Все прошло без сучка без задоринки. Через четыре-пять дней меня выпишут.

— Это была экстренная операция по удалению аппендикса. Ты понимаешь значение слова «экстренная»?

— Экстренная или нет, она уже позади. Так что теперь не о чем беспокоиться.

— Когда дело касается тебя, не беспокоиться просто невозможно. — Тут мой отец взял вынужденную паузу: его одолел жуткий кашель. Гораздо хуже прежнего. Прокашлявшись наконец, он задал новый вопрос: — А почему тебя так быстро выписывают?

— Четыре или пять дней — это нормально. И чего ради мне лишний день торчать в больнице?

— После того как тебя выпишут, я приеду в кампус. На поезде. Закрою лавку и приеду.

— Не надо, папа, прошу тебя. Не начинай все сначала. Я оценил твое предложение, но прекрасно сумею справиться сам.

— А кто за тобой будет присматривать в общежитии? После такой болезни приходить в себя нужно дома. Не понимаю, почему администрация колледжа не настаивает на этом. Как можно поправиться вдали от дома без присмотра близких?

— Папа, я уже встал с постели. Я уже могу ходить. Со мной все в порядке.

— А далеко ли от больницы до колледжа?

Я едва не выпалил: «Семнадцать тысяч миль!», но он так сильно кашлял, что насмехаться над ним не хотелось.

— Меньше получаса на карете скорой помощи. И больница тут просто замечательная.

— А что, в самом Уайнсбурге нет больницы? Я тебя понял правильно?

— Папа, передай, пожалуйста, трубку маме. Разговорами ты мне все равно не поможешь. И самому себе тоже. Голос у тебя какой-то такой…

— Голос у меня какой-то такой? Ты лежишь в больнице в сотнях миль от родного дома…

— Пожалуйста, позволь мне поговорить с мамой.

Когда мать взяла трубку, я объяснил ей, что, если она не удержит отца дома, я переведусь в университет на Северном полюсе, где не будет ни телефона, ни больницы, ни доктора — только белые медведи на льдинах, на которых студенты младших курсов в арктический мороз, раздетые догола…

— Марк, достаточно! Я приеду вместо него.

— Да никому не нужно приезжать — ни ему, ни тебе. Совершенно не нужно. Это легкая операция, прошла она хорошо, и со мной все в порядке.

Мать перешла на шепот:

— Я и сама знаю это. Но твой отец все равно не отвяжется. Я выезжаю в субботу ночным поездом. Иначе никто в этом доме больше не сможет сомкнуть глаза.

Оливия. Едва я повесил трубку, закончив разговор с мамой, как она вошла в палату. С букетом цветов, тут же очутившихся на тумбочке возле моего больничного ложа.

— В больнице одному плохо, — сказала она. — Вот я их и принесла, чтобы тебе стало веселее.

— Ради такого не жаль расстаться с аппендиксом, — ответил я.

— Сомневаюсь. А ты долго болел?

— Да одного дня не проболел! Самая лучшая история разыгралась в кабинете у декана Кодуэлла. Он вызвал меня, чтобы отчитать за переезды из комнаты в комнату, а я наблевал ему на спортивные трофеи. А теперь еще и ты пожаловала! Нет, с аппендицитом мне подфартило!

— Поищу-ка я вазу для цветов.

— А что это за цветы?

— А ты сам не знаешь?

Оливия поднесла букет к самому моему носу.

— Я знаю, чем асфальт отличается от бетона. А чем одни цветы отличаются от других, не знаю.

— Они называются розами.

Оливия на минуту вышла, вернулась с наполовину наполненной водой стеклянной вазой, развернула цветы и поставила в воду.

— Куда бы мне их поставить, чтобы тебе было лучше видно?

Оливия обвела взглядом палату, пусть и маленькую, но куда более просторную и светлую, чем каморка под самой крышей Найл-холла, куда я недавно перебрался. В Найл-холле имелось одно-единственное мансардное окно, тогда как здесь — пара окон нормальной величины и формы, откуда открывался вид на ухоженный газон, на котором как раз сейчас кто-то работал, сгребая в кучу опавшие листья, чтобы затем сжечь. Была пятница, 26 октября 1951 года. Корейская война длилась уже год четыре месяца и один день.

— Лучше всего мне их видно у тебя в руках, — заметил я. — Когда ты там стоишь и держишь их своими нежными ручками. Так и стой, чтобы я смог хорошенько рассмотреть и тебя, и твои розы. Ради этого я сюда и попал. — Однако, упомянув «нежные ручки», я тут же вспомнил откровения Сонни Котлера и вновь проникся яростью — и на него, и на нее. Но и член у меня от этих слов встал тоже.