Кто помнит о море - Мухаммед Диб

— Нет, — насмешливо сказала мне в ответ незнакомка.

Я промолчал, понимая всю бесполезность слов.

Однако мне удалось добиться своего. Незнакомка пристально смотрела на меня. Я не опускал глаз, и тут у меня стали появляться мысли — а может, это она мне их внушала? — которые невозможно было облечь в слова. Я взглянул на игравших возле нас детишек, не подозревавших о разыгрывавшейся драме. И они представились мне еще одним знаком, таким простым и ясным: это и был намек на существование иной жизни.

— Обнаружить такого рода вещи, — подумал я вслух, — чаще всего дело случая.

Незнакомка ничего не ответила, и разговор оборвался.

И все-таки, отвернувшись, я счел нужным добавить:

— Каждый день находятся люди, которые ныряют туда, а ведь могли бы преспокойно сидеть у себя дома.

Нафиса безмолвствовала. Я ждал ее, но она все не возвращалась, а было уже поздно.

После затмения жизнь потихоньку шла своим чередом и дома, и в городе, но каждый терзался подозрением, страхом, тревогой. Казалось бы, смешно, но у женщин вошло в привычку собираться, словно по сигналу, возле входной двери и слушать, что происходит снаружи. А если спросить их, что случилось, они тут же стыдливо расходятся и прячутся каждая у себя. Глядя на все это, Нафиса улыбается, да, она только улыбается. Исходящие от солнца лучи рисуют на нашей земле быстро меняющиеся диаграммы и в один прекрасный день сожмут ее плотным кольцом. Тогда останется только взобраться на вершины или кануть в глубины. Я говорю о нас, ибо мы живем ожиданием этого!

Я и сам не заметил, как меня, против воли, вовлекли в направленное к определенной цели перемещение толпы. Меня неотступно преследовало воспоминание о той бессонной ночи, когда в доме все вот так же кружили. У людей, подобно мне захваченных круговертью, на месте глаз и рта были самые настоящие кратеры, их изможденные лица, казалось, были слеплены из комьев глины. Мы двигались точно во сне. Ко всему готовые, мы шли вперед, нисколько не заботясь, куда ведет этот путь и чем может кончиться наше шествие. По счастью, было светло.

Как видно, становится опасно посещать большие улицы и вообще места, где обычно собирается много народа. Но главное, следует избегать открытых перекрестков, особенно подверженных тем или иным веяниям. Нехорошо оказаться там в неподходящий момент, всякое может случиться. Большинство из нас инстинктивно, наверное, избегает их теперь, это сущие ловушки, где вас подстерегает смертельная угроза, недаром там всегда пахнет мандрагорой; но много ли таких, кто все время остается настороже, не смыкая глаз, да и что значит по нынешним временам не смыкать глаз? Пожалуй, будущее нашего города и в самом деле начертано на его перекрестках. Так пусть же оно свершится!

А как же Нафиса? Она-то уж, во всяком случае, решительно ступает там, где я продвигаюсь с величайшей осторожностью. Она покоряет вселенную, ей подвластна любая вещь, а потом она пытается успокоить меня своей обезоруживающей улыбкой. И все-таки я почти счастлив, да-да, счастлив, правда по-своему, на свой лад, но иногда и в самом деле безрассудно счастлив. Хотя мне никогда не понять, каким образом Нафисе удается воздействовать на меня.

Я с удивлением и даже с болью глядел на ее прекрасное удлиненное лицо, на котором без труда читалось сострадание. Я отпрянул, и лицо тут же исчезло, Я почувствовал усталость. Странную какую-то усталость, она поселилась где-то в глубине моей души, а может быть, то была вовсе не усталость, а стремление к чему-то, что трудно даже с точностью определить, К чему-то такому, что как раз и должно было помочь мне преодолеть мое горестное состояние.

«Ну, а теперь, я полагаю, ты станешь ненавидеть меня?» — мысленно обращался я к своей жене.

— За что мне тебя ненавидеть? — услышал я ее голос, звучавший вполне миролюбиво.

Сама Нафиса не появлялась.

— Так ведь обычно бывает. Мы сами себя на это обрекаем.

— Это последнее, что может случиться: мне ненавидеть тебя!

Я посмотрел на дверь, у меня было такое чувство, будто она за занавеской, но почему-то медлит войти. «До чего же я несчастен», — подумалось мне.

— Так и должно быть, — снова послышался голос Нафисы.

Я повернул голову: она глядела мне в лицо. Мне казалось, я шел не один час, чтобы прийти сюда, я изнемогал. Она была той, что покорила мир, и мне удавалось видеть ее лишь урывками, мимолетно. Нафиса простерлась предо мной, словно открылась незримая рана, которая становилась все глубже, уходя в полые черные камни, поддерживающие море, внедряясь в подземный город, ниже базальта, охраняющего подземный город, ниже дождя, орошающего этот базальт. Казалось, она вбирала в себя все мироздание.

Недавно был обнаружен пылающий костер, он внушает людям беспокойство; не то чтобы он был огромным, но зато истоки его уходят глубоко в землю. И если не так уж велик риск пожара на поверхности, приходится опасаться катастрофы в подземном мире. Эта неясная тревога терзает всех нас. Как и многие другие, я ходил туда — просто посмотреть. В указанном месте я не обнаружил ничего, только кусок черного камня, совершенно холодный снаружи и потому, показалось мне, не способный распространить пламя. Зато у меня создалось впечатление, что внутри все горело, да и сейчас, верно, горит — сам я с тех пор гуда не возвращался. Люди разглядывали камень с недовольным видом и боязливо удалялись. Быть может, они ошибались? Я в этом далеко не уверен. Просто так никогда ничего не бывает. Теперь, когда нами правят силы с той стороны, на каждом шагу нас подстерегает опасность: либо бездна, либо испепеляющее солнце.

Никогда не забыть мне этой ночи. Я спал и сквозь сон все время слышал торопливые шаги, хлопанье окон и дверей, которые то открывались, то закрывались. Весь дом сотрясался, причем к этому шуму примешивались еще и другие, непонятные звуки: вздохи, жалобы или стоны, доносившиеся неведомо откуда. А в какой-то момент послышалось даже бряцание цепей, а может быть, позвякиванье колокольчиков на скотине, которая, обезумев, мчалась во весь опор.

Внезапно кто-то взял меня за руку и резко встряхнул, я открыл глаза. Нет, я не спал. Склонившись надо мной, на меня глядела Акса, рослая негритянка, командовавшая всей прислугой в доме.

— Что случилось? — пробормотал я.

— Твой отец умирает.

Не помню, как я вскочил, как бросился к папиной комнате — нога-то у меня еще не окрепла, — как вбежал туда и очутился возле отца. Он лежал на своей огромной кровати, старинной, с позолоченными железными прутьями кровати под балдахином, лицо его распухло и почернело. В дверях толпились служанки, зная, что их не прогонят; чей-то голос, из тех, что всегда раздаются в такие минуты, вопрошал на улице, послали ли за доктором. В изголовье умирающего сидела, вернее, простерлась моя мать. После недолгого молчания все тот же голос повторил свой вопрос.

И все та же Акса, которая разбудила меня, в сердцах ответила тому, кто спрашивал, оставаясь невидимым:

— Конечно, послали! Не станем же мы ждать, пока…

Окончание фразы растворилось в шуме, сотрясавшем весь дом. Я стоял неподвижно, вглядываясь в отца и чувствуя на себе испытующий взгляд Аксы.

Акса подходила все ближе и, наконец, очутившись совсем рядом, шепнула мне на ухо:

— Ты здесь единственный мужчина.

У меня перехватило дыхание, едва я услышал эти слова, непреодолимый ужас сковал меня, мне захотелось убежать. Однако Акса, нисколько не беспокоясь о моих чувствах, подтолкнула меня еще ближе к отцу, совсем вплотную, я боялся смотреть на него, избегая его взгляда, а она вложила его правую руку с поднятым вверх указательным пальцем в мою. И тут вдруг гнусная мысль пронеслась у меня в голове: «Сейчас ты умрешь, спасенья тебе нет…» Я разглядывал отца: на лице его отражалось такое страдание, рот весь перекосился, он таращил глаза, но ничего не видел и не мог узнать меня. И тогда мне стало жаль его… Я хотел помочь ему, но, к величайшему своему отчаянию, не знал, как это сделать. Я сжимал его руку в своих руках, подносил ее к дрожащим губам.

Акса велела мне повторять вслед за ней:

— Тебе, кому открывается вечность…

— Тебе, кому открывается вечность…

— … Я клянусь хранить верность…

— … Я клянусь хранить верность…

— Духу наших предков…

— Духу наших предков…

— … Клянусь…

Я произносил слова, не понимая их смысла; трижды Акса шептала клятву, и столько же раз я должен был повторять ее вслед за ней. Я не мог этого вынести, я готов был закричать, только бы освободиться от тяжести, сжимавшей мне грудь, и в конце концов упал без сознания. Ощущение было такое, будто жизнь внезапно покинула меня.

На другой день меня разбудили молитвы праведников. Я горел как в лихорадке, слезы скатывались по щекам и капали на подушку. Еще бы, я оставил умирать отца… Эта мысль не давала мне покоя, она неотступно преследовала меня, и я в оцепенении долго прислушивался к молитвам.