Исповедь - Валентин Васильевич Чикин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После женитьбы, после нескольких недель упоения, жизнь незаметно добавила к труднорешимым проблемам бытия хлопотные проблемы быта. Их надо тоже решать. Покойный отец, предпочитавший твердую почву под ногами воздушным замкам, не раз предпринимал прививки «практицизма». Станешь, мол, отцом семейства — на тебя ляжет ответственность, потребуется достойное положение, непременно возникнет нужда в протекции… Если можешь, «не унижая себя», сойдись-де с господином Йенигеном, а также будет «полезно видеться» с господином Эссером… Эти сирены в сане тайного советника будто только и ждали своего часа.
Оказавшись на курорте в Крёйцнахе, тайный ревизионный советник Эссер доверительно, от имени прусского правительства, представил соображения относительно карьеры молодого доктора… Как это все принять, не унижая себя? Еще со времен розовой юности известно, что яйца, которые кладут в Берлине, это не яйца Леды, а гусиные яйца; теперь же ясно, что это самоновейшие крокодиловы яйца…
— После того, как он сообщил мне об этих предложениях, я покинул Пруссию и уехал в Париж. — Маркс решительно отвергает и протекцию, и посулы «теплых мест», и лавровый венок прусского изготовления, очень напоминающий то же ярмо.
Всю жизнь он будет крайне насторожен ко всякому «непрошеному покровительству» со стороны людей, личные достоинства и политическая мудрость которых ему кажутся сомнительными. Во времена революции, когда он приедет в Кёльн и возглавит пролетарский фланг демократического движения, бывший коллега Кампгаузен, ставший министром-президентом Пруссии, будет через друзей звать к себе в Берлин, Маркс оставит эту «попытку воздействия» без внимания. И даже когда Флокон, радикальный гражданин Флокон, член временного правительства Французской республики, предложит средства (так необходимые!) для основания «Новой Рейнской газеты», Маркс и Энгельс отклонят это предложение, они не захотят «брать субсидии даже и от дружественного французского правительства».
Однако, пожалуй, самой страшной угрозой независимости становится нужда. Бытовые обстоятельства иногда фатальным образом подчиняют его, и тогда он чувствует себя глубоко несчастным; как в холодную зиму перед сорокалетием: выстуженный без угля дом, пустой стол, заложена последняя шаль жены!.. И тогда из груди вырывается буквально стон:
— Право, если такое положение будет продолжаться, я предпочел бы лежать на стосаженной глубине под землей, чем прозябать таким образом. Быть вечно в тягость другим и при этом самому постоянно изнемогать в борьбе с подлейшими житейскими мелочами — в конце концов это невыносимо. Я лично еще могу в усиленной работе над общими вопросами забыть о нищете. У моей жены, разумеется, нет этого прибежища.
К вящему искушению изболевшей души время от времени дает о себе знать и непреднамеренное родство с прусскими аристократами. Старший, сводный брат Женни — Фердинанд фон Вестфалей получает в свои руки министерство внутренних дел и, казалось бы, легко может избавить от горестей семью сестры. Но для Марксов, для их испытанного бурями корабля семейного счастья, не существует такой спасительной гавани. Еще до женитьбы, четко определив для себя, что имеет дело с «пиетически-аристократическими родственниками», для которых «владыка на небе» и «владыка в Берлине» в одинаковой степени являются предметами культа», Карл Маркс навсегда остается по другую сторону баррикад. Для вождя пролетарских легионов не может быть другой альтернативы в отношениях со стражем монархических порядков.
Какой фантастической дичью разило от сплетен интриганов и карьеристов, жалких капуцинов революции, которые в порядке предательской артподготовки к кёльнским баталиям распинались, обвиняя Маркса в шпионаже на том основании, что «он является шурином прусского министра». Да, ответит на это Маркс, господин фон Вестфалей имел дело с Марксом, но лишь тогда, когда путем конфискации беккеровской типографии и заключения в тюрьму Беккера в Кёльне ок сорвал издание Собрания сочинений Маркса, которое уже начинало выходить в свет; и еще тогда, когда воспрепятствовал изданию журнала, готовящегося к печати.
Через полтора-два года он может добавить: была еще одна «встреча с министром-шурином» в баденской пограничной деревушке, где полицейские ищейки по приказу фон Вестфалена арестовали весь тираж памфлета «Разоблачения о кёльнском процессе коммунистов» и сожгли его на мельнице.
И была еще «одна встреча», о которой Маркс, к счастью своему, не знал. Доведенная до отчаяния Женни в поисках хоть каких-нибудь средств к существованию «без ведома Карла» обратилась к брату за деньгами и тысячу раз пожалела, без конца казнила себя за это. Такого шага, каялась она Энгельсу, «избегала до сих пор даже в самые плохие времена», и дело не в том, что не вышло помощи, а в том, что получила отказ и, как скоро стало ясно, оказалась в «ложном положении», сама себя «связала по рукам и ногам». Сумасшедший эгоист и ярый реакционер, брат, присвоивший семейный архив, выпускает вскоре книгу с рукописями знаменитого деда Женни и, что самое гадкое, снабжает их возмутительным предисловием, где вымещает свою злобу к отцу, человеку истинно благородному и великодушному, «пиетист-сын не может простить ему даже и в могиле» то, что он был «тверд в Шекспире, но не в библии».
…Пятнадцать лет спустя, после провалившихся торгов тайных советников с молодым доктором, Маркс снова в Берлине. Теперь это уже всемирно известный «красный доктор», основатель широко распространившегося учения, знаменитый революционер. Пользуясь конституционно-правовой суетней в отечестве, амнистией— этими ложнодарственными жестами Вильгельма, взошедшего на прусский престол, надо бы изучить реальные возможности для пропаганды и продвижения дела, поставить вопрос о восстановлении своих гражданских прав, побывать в родных пенатах, заодно и полюбопытствовать в Берлине, что повывелось из старых «крокодиловых яиц».
Берлинская демократическая знать, демонстрируя «оппозиционность», проявляет повышенное внимание к выдающемуся революционному мыслителю — званые обеды, знакомства с «избранными», светское времяпрепровождение… «Скучаю здесь, как мопс, — признается Маркс. — Со мной обходятся, как со своего рода салонным львом, и я вынужден встречаться с целым рядом профессионально «остроумных» мужчин и дам. Это ужасно».
Но салоны еще не все. Его ведут в оперный театр и сажают в ложу рядом, «страшно сказать», с королевской, это чтобы «задеть королевскую семью». А спектакль — скука смертельная: вымученная мимика и декорации, воспроизводящие каждый пейзаж с фотографической достоверностью.
Пришлось посмотреть и другой, более мрачный спектакль, из ложи журналистов в палате депутатов наблюдал собрание прусских соглашателей. Тесный зал, крошечные ложи для публики, депутаты на скамьях, «господа» же в креслах. Председатель, устрашающе двигая ослиными челюстями, «со всей уродливой и грубой начальственностью министерского швейцара» набрасывается на притаившихся внизу филистеров — «странная смесь канцелярии со школой». Палаты эти открыто презираются. И парни, вкусившие демократических плодов времен революции, готовят бой на предстоящих выборах. А «красавца Вильгельма» «преследует красный призрак, свою репутацию «либерала» он
