Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук

Ранним летом на лугах начинали появляться немцы. Их седые головы проплывали среди моря травы. На солнце весело поблескивали очки в тонкой металлической оправе. Имярек сказал, что немцев можно узнать по ботинкам, они у них белые и чистые. Мы за обувью не следим, относимся к ней без почтения. Наши ботинки топорные, всегда из темной кожи. А то и резиновые сапоги, боты, в которые Стасек Бахледа стряхивает пепел с сигарет. Наши ботинки — из материалов, лишь похожих на кожу, аляповатое черно-белое подражание Моде, Спорту, Улицам Европы. Наши ботинки вечно запачканы красноватой размокшей землей, скособоченные, промороженные и пересушенные.

Немцы высыпали из автобусов, которые робко, так, чтобы не бросаться в глаза, останавливались на обочинах дорог. Шли небольшими группками или парами, чаще всего парами. Он и она как будто бы искали место для любовных утех.

Заснимали на пленку пустыри, что вызывало у многих удивление. Почему не фотографируют новую остановку, новую крышу костела, а одни пустые пространства, заросшие травой? Мы частенько приглашали их на чай с чем-нибудь сладким. Они не разваливались на стульях, не просили налить еще. Допивали чай и уходили. Нам становилось неловко, когда они пытались всунуть нам в руку несколько марок. Мы боялись показаться дикарями, с этим нашим вечным ремонтом, осыпающейся на землю штукатуркой, прогнившей ступенькой на лестнице.

Куда бы они ни шли, всегда в конечном счете оказывались возле магазина, где их поджидали ребятишки и, протянув руку, клянчили конфетку. Кое-кого это возмущало и всегда оставляло неприятный осадок. В течение этих нескольких минут, пока немцы раздавали конфеты около магазина, над нашими головами колыхалось что-то очень патриотическое, окрашенное в бело-красные цвета, словно в воздух взвивался истлевший до газообразного состояния наш национальный флаг, и мы даже ощущали себя тогда назло этим конфетам поляками.

Некоторые немцы приезжали по многу раз. Некоторые приглашали деревенских (одного-двух человек, чаще всего тех, кто ухаживал за их немецкими могилами) к себе в рейх и устраивали там на работу.

А бывало иначе. Взять, к примеру, пожилых супругов, которые однажды появились в наших краях. Оба пальцем показывали нам на несуществующие дома. Позже мы обменивались поздравительными открытками к праздникам. Они сказали, чтобы нас успокоить, что семья Фрост нашим домом уже не интересуется.

— С чего это кто-то должен интересоваться нашим домом? — со злостью спросила я Марту.

А она ответила:

— Потому что он его построил.

Как-то вечером, когда мы уносили с веранды пустые чайные чашки и тарелочки от пирога, Марта сказала, что самая главная задача человека — сохранение того, что разрушается, а не создание нового.

ПЕТЕР ДИТЕР

Когда Петер Дитер и его жена Эрика пересекли границу, Петеру на ладонь села божья коровка. Он внимательно ее рассмотрел — у нее было семь крапинок. Обрадовался.

— Вот нас и поприветствовали, — сказал он.

Они ехали по странному шоссе. На обочинах стояли девушки в куцых облегающих юбочках и махали машинам.

Вечером супруги были уже во Вроцлаве, и Петера поразило то, что он узнаёт город. Только все будто потемнело и уменьшилось, как если бы они очутились внутри какой-то фотографии. В гостинице ему пришлось перед сном выпить свои таблетки, потому что сердце билось неровно, а промежутки между очередными ударами удлинялись до бесконечности.

— Мы приехали сюда слишком поздно, — серьезно сказала Эрика и села на кровать. — Мы слишком стары для переживаний. Погляди, как у меня опухли ноги.

На следующий день они осмотрели Вроцлав: он был таким же, как и все другие города, в которых они побывали за свою жизнь. Города в упадке, города в расцвете, города, склонившиеся к рекам, глубоко вросшие в землю, и другие, воздвигнутые на песках, хрупкие, как налет плесени. Опустошенные города, разрушенные и вновь возведенные на кладбищах, в которых люди потом живут так, словно они умерли.

Города, разделенные пополам, балансирующие на единственном мосту — каменной стрелке весов.

Потом потянулись горы. Карпач, полный сувенирных киосков, Шклярска Поремба, которую Петер упорно называл Шрайберхау, как будто опасаясь не справиться с новым польским названием. Но в сущности, супруги были не очень внимательны и думали об одном: когда же они наконец поедут дальше, в сторону Неуроде и Глатца, успеют ли все посмотреть. Да и вообще хватит ли времени, чтобы увидеть то, что было когда-то, смогут ли их глаза, как фотоаппараты, просто запечатлеть то, что увидят.

Петер хотел снова взглянуть на свою деревню, а Эрика — на Петера, когда тот будет смотреть на родные места. Она подумала, что уж тогда-то поймет Петера полностью, до донышка, с этими его приступами хандры, немногословными ответами, неожиданной переменой решений — всем тем, что выводило ее из себя. А это его непрестанное раскладывание пасьянса, трата времени на всякие глупости, лихачество при обгоне на шоссе и масса чуждых ей вещей, которые всегда были при нем и не изменились за сорок лет их совместной жизни.

Они остановились в небольшом сельском пансионате, где все надписи зазывали, упрашивали, предупреждали и информировали по-немецки. Еще до завтрака Петер оделся и вышел постоять возле дома. Был май, осот цвел намного позже, чем на равнинах. Его горы предстали взору мягкой затуманенной линией на горизонте. Он втянул ноздрями воздух. И лишь запах, не зрительный образ, лавиной обрушил на него картины, засвеченные, тусклые, отрывочные кадры без звука, без смысла, без содержания.

Дитеры отправились в путь после завтрака, на который подали яйца всмятку. Дорога вела вначале вниз, а потом стала отлого подниматься вверх. Она извивалась серпантином, и супруги потеряли всякую ориентацию. Они проходили мимо разбросанных по горным склонам селений, больших и маленьких домов, каких-то загадочных ручьев, которые, как ни кружили, оставались все той же самой речушкой. У каждой деревеньки имелась своя долина: дома лежали, как шоколадки в бархатистых ложбинках.

Самое неприятное ощущение того дня — Петер не узнал своей деревни. Она ужалась до размеров хутора, не хватало домов, дворов, дорожек, мостиков. От нее остался скелет. Супруги оставили машину около запертого на замок костела, за которым некогда стоял среди лип дом Петера.

Он обнюхивал это место и вновь прокручивал тот странный фильм из прошлого. И, собственно говоря, осознал, что мог бы запускать его повсюду — в кафе на автозаправочной станции, в метро, на отдыхе в Испании или в торговом центре, где делал покупки; и, возможно, тогда этот фильм был бы более четким, не мешало бы то, что видишь воочию.

Дитеры брели по узкой укатанной дороге и сверху видели деревню, ее скелет, несколько сохранившихся домов, небольшие огороды, огромные липы. Это все жило: понизу шли люди, гнали коров, бегали собаки, какой-то мужчина вдруг разразился смехом, загудела машина, чуть выше человек с ведрами помахал им рукой, дым из труб поднимался к небу, птицы летели на запад.

Они сели на траву у дороги и ели чипсы. Эрика поглядывала на его лицо и боялась, что увидит увлажнившиеся глаза или подрагивающий подбородок. Тогда бы она отложила пакет чипсов и обняла бы его. Но лицо мужа было таким же, как когда он смотрел телевизор.

— Иди дальше один, — сказала она и добавила: — Погляди, как у меня опухли ноги, — что прозвучало как рефрен старой песни.

Он не ответил.

— Мы приехали слишком поздно. Я стара, нет сил подниматься в гору. Я вернусь в машину и подожду тебя.

Жена нежно прикоснулась к его руке и повернула обратно. Она услышала еще, как он произнес:

— Дай мне часика два, ну, может быть, три.

Ей стало грустно.

Петер Дитер медленно брел, посматривая на камни и кусты шиповника, на которых уже появились бутоны. Останавливался, не пройдя и сотни метров, и тяжело переводил дух. Разглядывал листья, стебельки и грибки на тонких ножках, которые постепенно пожирали поваленные деревья.

Дорога поначалу тянулась среди пустошей, затем привела в ельник. Лес вскоре закончился, и позади осталась панорама гор, память о которой Петер до сих пор хранил в себе. Он обернулся только однажды, потому что боялся, взглянув лишний раз, разрушить ту картину — так блекнут краски и изображение на ценных почтовых марках, если их рассматривают слишком часто. И только на самом гребне он сделал передышку: стоял и вертелся на месте и вбирал в себя этот вид, упивался им. Все горы мира он всегда сравнивал с этими горами, и ни одни не казались ему столь прекрасными. Либо они были слишком большие, слишком могучие, либо чересчур неказисты. Либо слишком дикие, мрачные, заросшие лесами, как Шварцвальд, либо слишком обжитые, исхоженные, светлые, как Пиренеи. Петер достал фотоаппарат и словно пришпилил им все, что видел. Щелк — порознь стоящие деревенские хаты. Щелк — темные ельники, испещренные черными тенями. Щелк — нить ручья. Щелк — желтые рапсовые поля с чешской стороны. Щелк — небо. Щелк — тучи. И тут он почувствовал, что ему нечем дышать, что он вот-вот задохнется.