Молох - Марсель Прево

Я встал, слегка охватил талию Греты и, нежно поцеловав ее, сказал:

– Тебе четырнадцать лет, милая сестренка; как же ты можешь думать, что сегодня вечером не будешь настоящей маленькой принцессой?

Она порозовела от удовольствия и, поднявшись на цыпочки, чтобы дотянуться до моего уха, шепнула:

– Ты тоже очень красив в этом жабо и придворном костюме… Видишь ли, мы – простые буржуа, но мы умеем носить костюм лучше, чем все эти марионетки, будь они хотя и из придворных.

Тем не менее, через полчаса Грета должна была сознаться, что сцена, где играли марионетки, не была лишена величия. Анфилада громадных парадных апартаментов, старинная ценная мебель и величественный вид придворных лакеев производили свое впечатление.

Приглашенные стоя ожидали в салоне принцессы, пока позовут к обеду. Принцесса сейчас же взяла за руку мою сестренку и представила ее сначала госпоже Дронтгейм, жене министра полиции, тяжелой особе с квадратным подбородком и жирным бюстом, на котором, словно на дряблой подушке, покоилось колье из больших жемчужин; потом Эльза повела Грету к сестре министра, Фредерике (или более фамильярно – Фрике), хорошенькой миниатюрной брюнетке немного мальчишеского вида, и в заключение – к девице Больберг, декольте которой, будучи по существу более чем скромным, казалось просто неприличным – до такой степени все открытые им прелести самой природой были предназначены храниться в тайне от чужих глаз.

В тот момент, когда я приветствовал принца, он разговаривал около окна с министром и майором. Даже если бы я не слышал доносившихся до меня слов из их разговора вроде «канцлер», «гарнизон», «социализм», по одному выражению их лиц я понял бы, что они говорят о ротбергской политике. Чтобы не смущать их, я пошел отыскивать Макса, но тот, пожав мне руку, отправился занимать Грету. Придворный интендант граф Липавский, жирное лицо которого дергалось от сдержанной веселости, сказал мне вполголоса:

– Дорогой доктор, сегодня из-за вас пришлось перевернуть вверх дном весь этикет! Вы сидите по левую руку от принцессы, это – честь, воздаваемая вашему прекрасному отечеству. Здесь, в Ротберге, мы становимся отчаянными франкофилами… – Он увлек меня в сторону под предлогом желания показать мне грандиозное панно, изображающее битву под Лейпцигом, и продолжал: – Заметили ли вы, в каких растрепанных чувствах находятся наши великие дипломаты? Сегодня вечером от канцлера получена большая шифрованная телеграмма. Я догадался, что нашим властям предписывается подыскать подходящие квартиры для расквартирования прусской пехоты, ну, а наш гарнизон отправляют в Эльзас-Лотарингию. Граф Марбах повержен. Министр полиции провел весь день в догадках, что бы сделал Талейран в подобном случае. Что же касается принца, то он полон антипрусским настроением и готов чувствовать себя, по крайней мере, социалистом. Я просто удивляюсь, что доктор Циммерман еще не выпущен из своей темницы и не принимает участия в сегодняшнем обеде… Однако поспешите предложить руку супруге министра полиции, а если вы по французской манере вздумаете поязыкоблудствовать с нею, то говорите погромче, потому что эта милая дама туговата на ухо.

Обе половинки дверей салона распахнулись, и старик-лакей с видом посланника провозгласил, что кушать подано.

Марбах не мог удержаться от гримасы, когда увидал, что я сажусь рядом (слева) с принцессой. По правую руку ее сидел министр. В виде компенсации майору предоставили место слева от Фрики, фаворитки. Слева от меня сидел граф Липавский. Отпрыск Оттомара Великого восседал справа от министра, который в свою очередь сидел по правую руку от принца. Грету поместили между майором и принцем Максом.

В начале обед отличался зеленой скукой. Метрдотели молчаливо сервировали блюда. Стол, сверкавший серебром и хрусталем в лучах электрических огней, казался совсем маленьким в этом громадном украшенном оленьими рогами зале. В то время как министр объяснял принцессе Эльзе процессуальную сторону уголовного суда над Молохом, придворный интендант говорил мне своим бесцветным голосом:

– Нравится вам, как украшен этот зал? Что касается меня, то, не будь я старым холостяком, эти оленьи рога привели бы меня в отчаяние! Но владетельные принцы Ротберг-Штейнахские всегда отличались любовью к рогам, как декоративному украшению. Они все были рьяными охотниками… и тем, что из этого следует. Можно сказать, что баллада вашего поэта об охоте на оленей написана специально для них:

Or, tandis que le sang ruisselle,Celle,Qu'epousa le prince Alexis,Six,Sur le front ride du Burgrave,Grave,Pauvre cerf! des rameaux aussi!

– Господин интендант, ваша эрудиция ставит в тупик мое невежество, – сказал я, чтобы избежать обсуждения супружеских несчастий принцев Ротберг-Штейнахских.

Интендант был и в самом деле очень образованным человеком, но образованность не шла у него рука об руку с деликатностью: он не щадил меня этими намеками на сущность благоволения ко мне принцессы. Как раз в этот момент я почувствовал, как чья-то массивная нога нежно легла на мою туфлю: это принцесса пожелала немного отвлечься от скучных объяснений министра. Я хотел принять самый беззаботный вид, но тут глаза Греты встретились с моими, и я невольно покраснел, как будто чистый взгляд этого ребенка мог видеть, что делается под столом.

– Чтобы полк прусской пехоты стоял в Ротберге, – возмущался в это время принц, – чтобы пруссаков было здесь больше, чем ротбержцев!.. Никогда! Скорее я отправлюсь в Берлин к самому императору…

– Но их можно бы поместить за городом, – заметил майор.

– Не желаю! – воскликнул принц. – Не желаю, чтобы здесь был военный начальник, имеющий больше власти, чем я. Хотел бы я знать, какой враг нашего дома представил канцлеру все дело этого Циммермана в виде важной анархистской манифестации, компрометирующей безопасность моих владений и требующей военного подкрепления!

Граф Липавский воспользовался тем, что метрдотель наливал нам вина, и сказал:

– Наш дорогой принц забывает, что это сделал он сам в своей телеграмме, оповещавшей о случае на празднике Седана!

Я не поддерживал разговора.

Тогда Липавский, переменив тему, спросил:

– Как вы думаете, виновен ли доктор Циммерман?

– Абсолютно нет! – ответил я, стараясь осторожно высвободить свою ногу от пожатий принцессы.

– И я тоже не верю в его виновность… На мой взгляд, все это – женские штучки. Ведь майор – не только невыносимый фат, а еще страшный бабник вдобавок! Вот какой-нибудь муж и подложил петарду в задок его экипажа и…

Принцесса обернулась ко мне и прервала наш разговор:

– Я получила прошение от госпожи Циммерман, – сказала она. – Профессорша хотела бы навестить мужа в тюрьме. Мне кажется, что ее желание вполне законно. Ну, а потом, – шепотом прибавила она, – этого хотели вы, значит, так должно быть. Довольны ли вы, что сидите слева от меня?

Последняя фраза далеко не обозначала: «Рады ли вы, что сидите рядом со мной». Нет, ее смысл был: «Гордитесь ли вы тем, что вас посадили на почетное место?» И я подумал: «Через месяц мы станем анонимной парочкой, бороздящей Европу вдоль и поперек; неужели и тогда мне будут давать чувствовать всю честь сидеть рядом с моей сообщницей?» – и мое плебейское сердце возмутилось…

Я стал наблюдать за Гретой. Она вела очень оживленный разговор с Максом, и можно было подумать даже, что она журила его. Я заметил, что он что-то порывисто ответил ей, после чего она замолчала и, видимо, надулась.

К концу обеда настроение несколько оживилось. Принц и майор стали разливаться в надменных патриотических речах, говоря о призвании Германии править народами. Вольберг рассказывала о своих предках. Интендант между строк язвил над всем и всеми, тогда как нога Эльзы нежно пожимала мою туфлю. Только супруга министра полиции в молчании занималась уничтожением подаваемых блюд.

У принца Отто создалась привычка уводить после таких обедов приглашенных мужчин в курилку. Так было и в данном случае. Но когда все мы собрались там, принц, лично выбрав для меня сигару (что заставило графа Марбаха побледнеть от зависти и ревности), подошел ко мне и сказал:

– Мне нужно поговорить с вами, господин Дюбер. Пожалуйста, пройдемте в мой кабинет!

Мы тотчас вышли из столовой.

В кабинете принц Отто сказал мне:

– Вы знаете, месье Дюбер, как я уважаю вас. Вы думаете, как француз, я – как немец, это вполне естественно… Я думаю, что вы не имеете причин жаловаться на то, как с вами обращаются здесь? Я всегда приказываю, чтобы в этом отношении соблюдались величайшее внимание и уважение…

– О, в таком случае вашему высочеству повинуются как нельзя лучше! – ответил я.

– Вот я и хочу поговорить с вами, как… как с другом; Все это циммермановское дело становится просто смешным. Министр полиции, который орлиной зоркостью не отличается, не может найти точные улики против доктора. Ничего, кроме предположений! Теперь установлено, что в день празднования Седана Циммерман вышел из дома с гербарием, как и всегда. Он оставил этот гербарий в каретном сарае Фазаньего Павильона по предложению маленького Ганса, молочного брата принца Макса, а затем зашел за ним, после того как его согнали с трибуны. Следовательно, надо предположить, что у него в гербарии было небольшое количество сесилита, как он назвал изобретенное им взрывчатое вещество, и что под влиянием раздражения он сунул петарду в ящик на задке коляски майора. Заметьте, что самую оболочку бомбы не удалось найти! Правда, нашли осколок медной трубки и обрывки листового цинка. Но как раз утром в этот день из таких трубок пробовали действие фейерверочных составов, назначенных для дня Седана… Значит, остается предположить, что Циммерма воспользовался взрывчатым веществом, известным лишь ему одному и способным развить при самом незначительном количестве адскую разрушительную силу. Разве он не говорил сам о часовом стеклышке? Вот на чем обосновывается обвинение. Какого вы мнения об этом?