Второе дыхание - Александр Зеленов

Ряшенцев покосился на тонкие, выгнутые на кончиках пальцы ее, державшие пасту, зубную щетку и мыльницу, на прибранные наспех литые тяжелые волосы...

Должно быть, и в самом деле гордячка.

— На кого это ты загляделся?!

Рядом стояла Клавка. Она уж не только успела умыться, но даже подкраситься. Сухо взглянув на него, приказала: пошли! Он вяло поплелся следом, только теперь сознавая, что торопился-то, собственно, и не к ней.

А Кузовкова меж тем принялась выговаривать, как он стал невнимателен к ней. Он шагал и молчал, чувствуя, как нарастает в нем раздражение.

— Ну чего замолчал! Язык проглотил?! — продолжала Клавка. — Думаешь, я не заметила? Да и не только я, все остальные видели, как ты глаза на нее свои бесстыжие пялил... — И, взглянув на него, добавила: — Не совестно? Хоть бы девчат постыдился!

Нет, ему нисколько не было совестно. Да и вообще он решил с Кузовковой порвать, не встречаться с ней, и как только дошли до леска, тут же и объявил ей об этом.

Клавка смотрела непонимающе. Как?! Чтобы он, ее лейтенант... Она принялась осыпать Ряшенцева попреками, из глаз ее брызнули слезы. Кричала, что нечего было ходить тогда к ней и морочить ей голову столько времени, что если б не он, не Ряшенцев, то давно бы она уж нашла другого кого, получше. На нее уж давно заглядывался подполковник один из штаба, предлагал ей чулки, д и к а л о н, но она на него ноль внимания. И вот теперь понимает, что зря его, дура, отшила, что если бы Ряшенцев не морочил ей голову, то давно бы уж тот подполковник был у нее в руках...

Ряшенцев стоял, уперев глаза в землю, и морщился. А потом повернулся и не попрощавшись ушел.

С этого дня он перестал навещать землянку радисток. К тому же к ним, в роту связи, прибыло новое пополнение, ребята из западных областей. Получив под свою команду взвод новичков и с ними двух сержантов-фронтовиков, Ряшенцев стал пропадать от темна до темна на занятиях в поле. Близилось новое наступление, срочно надо было готовить связистов, новых бойцов.

Однажды, когда он привел взвод с занятий, ему передали, что прибегала его симпатия Кузовкова, разыскивала его. Пригрозила, что, если он к ней не вернется, она напишет в политотдел и устроит такой скандал, что долго ему будет помниться.

Он не придал этой ее угрозе значения. Как и всегда, уводил своих солдат в поле и, не давая пощады ни им, ни себе, до изнеможения копал с ними землю, таскал катушки с телефонным кабелем, учил окапываться, строить укрытия, блиндажи, стрелять.

Но, даже намаявшись за день, валясь на топчан после отбоя замертво, утром он просыпался с каким-то особенным чувством, не понимая сначала, откуда так радостно, так светло на душе. И вдруг вспоминал: да ведь это — она, та новенькая!..

Все чаще он думал о ней и во время занятий, и никакая усталость не в силах была отогнать этих дум.

А Кузовкова не отступалась, продолжала его преследовать. Снова и снова она набегала к ним в роту, пытаясь подкараулить его. И снова, опять грозилась, как ему говорили. К себе возвращалась расстроенная, в слезах.

Вскоре он узнал, что Кузовкова в землянке радисток устроила настоящий скандал. Наскакивала на новенькую с кулаками, осыпа́ла ее бранью, попреками, выбросила на улицу все ее вещи.

Он решил объясниться с Клавкой. Раз навсегда. Окончательно. Оставив за себя одного из сержантов, отправился прямо в землянку радисток, но тут же об этом и пожалел.

Кузовкова не стала его даже выслушивать, а принялась швырять в лейтенанта всем, что попадалось под руку. Затем повалилась в истерике и принялась кататься по нарам.

Девчата сгрудились в кучу. Примчался испуганный старшина, за ним капитан Корнилов, начальник радисток. Ряшенцев растерялся, не зная, что делать. Потом, повернувшись неловко, свалив чью-то тумбочку, выскочил из землянки и зашагал обратно, к себе.

Он отошел от землянки уже порядочно, когда услышал чьи-то шаги за собой. Обернувшись, остановился в недоумении, не зная, что и подумать.

Его догоняла... новенькая.

Подошла, еле переводя дыхание, и принялась выговаривать. Как же он, офицер, может так поступать?! Почему он сбежал, даже не попытавшись сладить с этой своей ненормальной? Ведь она, Кузовкова эта, все последнее время не дает ей проходу, буквально ее преследует. Что ни день, то новая сцена, новый скандал. Сначала попреки, придирки, а теперь вон дошло до того, что кинулась на нее с кулаками, выбросила на улицу вещи, между тем как сама она, новенькая, не только не виновата ни в чем, но никогда не имела даже и в мыслях вставать между ними, не подавала повода. Да и какой же тут может быть повод, если видит она его, лейтенанта, всего лишь второй раз в жизни («третий!» — хотелось сказать Ряшенцеву) и не питает к нему никаких таких чувств. Он же, вместо того чтобы оградить ее от Клавкиных диких выходок, не смог ничего придумать умнее, как только взять и уйти...

Высказав все это разом, она взглянула на Ряшенцева и, встретив его глаза, вдруг поняла, что Клавкины подозрения и ревность не так уж беспочвенны. Выходило, что не она, а он, лейтенант, должен просить у нее защиты, спрашивать, что ему делать, как быть.

И вот тогда сама она, первая, предложила присесть и поговорить.

...Уединившись под старой, одиноко стоявшей в поле сосной, они говорили долго. Ряшенцев не скрывал ничего. Рассказал, как потерял родителей, как остался один. Говорил не рисуясь, не пытаясь разжалобить, вызвать ее сочувствие, напротив, все время растерянно и по-доброму улыбаясь, и это ей в нем, вероятно, понравилось. Этот чуточку неуклюжий, неловкий, с большими руками лейтенант нисколько не походил на тех развязных и слишком уж предприимчивых офицеров, что льнули к ней, словно мухи. Женским чутьем она угадала в нем человека действительно сильного, мужественного и доброго, но совершенно еще неопытного в подобного рода делах. И ей захотелось помочь этому лейтенанту.

По выражению его лица она понимала, что он надеется на свидание, на новую встречу. Сказала, что к ним в землянку лучше не приходить, но как только у них там все утрясется, уладится, она ему сообщит, напишет.

3

Он ушел от нее окрыленный. Но вот миновала неделя, за ней другая, а письма от нее все не было. К тому же испортилась погода, пошли осенние затяжные дожди.

Все чаще его посещала мысль, что обещание ее было пустым утешением. Он совсем перестал уже ждать, когда на исходе второй недели получил надписанный незнакомым почерком треугольник (его передали ему прямо в поле). «И. Мезенцевой» — стояло на месте обратного адреса.

Укрывшись намокшей накидкой, Ряшенцев вскрыл письмо.

От нее!!

Она сообщала, что Кузовкову перевели в другое подразделение и та, забрав сундучок свой, уехала.

«У меня в воскресенье будет несколько свободных часов. Если у вас не пропало желание увидеться, буду ждать к 14.00 на том же месте, где состоялась наша беседа.

Он перечитывал эти строчки снова и снова, ощущая, как сладко кружится голова. Потом, оторвав от письма посветлевший взгляд, отбросил накидку.

Все кругом оставалось как будто бы прежним, давно надоевшим и примелькавшимся, — и этот промозглый сентябрьский вечер, и сгорбленный часовой на посту в мокро блестящей накидке, и тощий унылый лесок, наводивший тоску, и голое грязное поле, на котором в намокших шинелях кучками копошились солдаты. Но сейчас все это вдруг показалось ему радужным, светлым, прекрасным, радостно обновленным. Да и сам он в себе ощутил внезапный прилив энергии. Нет, казалось, сейчас для него ничего невозможного. Нет и не может быть!..

В воскресенье, начистив свои сапоги, пришив свежий подворотничок, Ряшенцев заспешил на свидание. Думал, за два часа обернется, и даже не доложился ротному, капитану Митрохину.

Сердце сладко, томительно залегало. Сейчас он с ней объяснится! Выскажет все! Надо действовать: ведь на фронте особый счет времени, здесь все вершится в несколько раз быстрее — и жизнь, и смерть, и любовь.

Дорога была расхлестана тягачами и танками, с колеями, всклень налитыми желтой осенней водой. Он шел быстрым шагом, оскользаясь, пугаясь, что вдруг опоздает, то и дело переходя на бег. Шел — и молил в душе серое, низко просевшее небо, чтоб только не разразилось дождем.

Он был уверен: она уже там и давно его ждет. И конечно, обидится, если вдруг он опоздает. Но когда наконец прибежал, потный и задыхающийся, на место, там никого не было. Усталым движением сбил на затылок фуражку, мокрой рукой вытер дымящийся лоб.

Не пришла...

Затем поглядел на часы.

Целых тридцать минут оставалось еще до назначенного. Зачем же он так торопился?!

Чтоб побыстрей скоротать время, принялся ходить, то и дело бросая нетерпеливый взгляд на дорогу. Вот уже только двадцать минут осталось... Пятнадцать... Пять... А дорога по-прежнему пустовала. Вот уж и ровно два на часах, а ее все нет...