Богдан Хмельницкий - Владимир Замлинский

Правда, не все были им довольны. Одни укоряли его за чрезмерную скупость, другие — за гордость, третьи — за властолюбие и даже жестокость. Немало было и таких, особенно среди мелкого казачества, которые подозревали его в большой приверженности к магнатам, как польским, так и украинским. Понимая противоречивость личности Могилы, Хмельницкий видел, что он всего себя отдает святому делу просвещения, защите православия, и тянулся к нему.

Митрополит вышел в светлом легком подряснике до пят, который подчеркивал его худобу, благословил Хмельницкого и пригласил в зал. Ходить ему было уже тяжело, видно, хвори не на шутку одолели. Высушенная рука, восковое лицо, болезненный блеск глаз… Хмельницкого до боли потряс вид митрополита, еще недавно такого деятельного. Придя в себя, он рассказал обо всем, что волновало его, что требовало совета, и тот после глубокого раздумья ответил:

— Недолго, видно, осталось мне вершить дела на этом свете. Знаю, не встретимся более, но сказать хочу, что дело, задуманное тобою, праведно. И мысли, Богдане, ибо великое дело требует и мудрых мыслей. Отбрось все суетное и единовременное, зри едино великое и вечное. Благословляю тебя на великое начинание, и да будут прокляты те, кто, будучи в состоянии помогать тебе и товарищам твоим рассудком или оружием, не сделают этого.

Митрополит опустил отяжелевшую голову. Видно, сказанное утомило его. Хмельницкий поднялся.

— Благодарю, владыка, — проговорил тихо. Низко поклонился и вышел.

Из летописи Самоила Величко[33]: «1647 год, генваря 1, православный архиепископ, митрополит киевский Петр Могила, камень православной веры, великий защитник и оберегатель церквей благочестивых, на ляхов и униатов бич тяжкий, во вечную жизнь переселился и погребен в Лавре в монастыре Печерском, по нем поставлен православным митрополитом Сильвестр Коссов».

Через несколько дней подъезжали к Субботову. Очевидно, кто-то предупредил домашних. До селения оставалось еще несколько километров, а им навстречу уже неслись на конях его сыновья, а за ними — челядь. Первым, как всегда, с радостным гиком скакал Тимош. Хмельницкий невольно залюбовался и ладной фигурой сына, и его посадкой. За ним в сопровождении старого казака приближался Юрась.

— Вот так казарлюги! — не удержался Хмельницкий. — Хоть на низ с ними!

Сыновья с двух сторон подъехали к отцу и, осадив своих коней, вцепились в широко расставленные руки Хмельницкого. Спустя минуту к ним присоединились и все остальные. Не было только Анны. Богдан тревожно посмотрел на старого казака, охранника дома, служившего еще при его отце. Тот без слов понял Хмельницкого и, выйдя вперед, хмуро проговорил: «Лежит наша горлица, хозяйка наша, Хмелю. Ходить ей тяжко, ногами мается. Ждет тебя в хате».

Волна радости, что захлестнула Хмельницкого, сменилась тревогой. Он ехал теперь к дому посуровевший, внутренне собравшийся, в напряженном ожидании.

Вот уже и милый его сердцу Тясмин с пологими берегами, на которых раскинулся Субботов, а вон из-за пригорка показались синий купол церкви с золотым крестом и верхушка звонницы, вот уже и запруда с мостком. А дальше и его усадьба, единственное родное пристанище в этом тревожном мире.

Усадьба разместилась на отлогом пригорке. На самом его краю небольшой дом с высокой крышей, крытой гонтом, с террасами и мезонином. Радуют белые стены и фигурные трубы, ярко-зеленые наличники и ставни. Перед домом широкий двор, в середине которого — колодец с затейливо выложенным из липовых досок срубом. Двор обступают разные хозяйственные пристройки, а на них милые его сердцу стаи голубей всех пород и окрасок. Двор обнесен крепким дубовым частоколом, красуются окованные железом ворота. Это на случай нежданных гостей из Дикого поля.

Хмельницкий любил свой Субботов и даже гордился им, хотя был у него дом и в Чигирине, где он подолгу жил по своим служебным делам.

Подъехав ко двору, Хмельницкий сошел с лошади и, бросив поводья джуре, перекрестился, а потом пеший вошел в открытые ворота. «Сподобил господь снова вернуться в родной дом», — мысленно произнес он. На широком крыльце толпилась дворовая челядь, радостно приветствовавшая хозяина. К нему бросились дочери Катерина, Степанида, Елена. Расцеловав их, он поспешил в дом к больной жене.

— Ну вот, Богданочку, захворала без тебя тут. Уже и бабы-знахарки старались, и дед наш. Не помогает. Иногда отпустит, а потом снова как огнем печет.

Хмельницкий молча опустил голову и, нагнувшись, поцеловал жену в горячий лоб. А та нежно провела рукой по его седеющим волосам.

«Тяжелые времена пришли на Украину, и не уйти тебе от них, теперь уже пришел и твой черед», — одними глазами говорила Анна.

Он молча соглашался с женой.

Хмельницкий решил хоть немного пожить в Субботове с семьей, но события распорядились по-иному.

Уже на второй день, проведав о его прибытии, из Чигирина приехал кум Кричевский, который теперь стал Чигиринским полковником вместо снятого за великие зверства Закревского. Он и привез весть, что король послал с секретной миссией на Украину одного из своих приближенных — Иеронима Радзейовского, который прибыл сюда под предлогом осмотра своих владений. Какова его цель на самом деле — пока неизвестно. Сейчас он в Черкассах у своего давнего знакомого войскового есаула Ивана Барабаша.

Хмельницкий знал этого королевского воспитанника, похождения которого были известны всей Польше. Но знал оп его и как искушенного дипломата, которому король доверял свои наиболее тайные дела. И сейчас неспроста Радзейовский появился на Украине, неспроста встречается с казацкими старшинами.

— Думаю, королю до каких-то тайных дел понадобилась казацкая реестровая старшина, — проговорил Кричевский. — Подождем — увидим. Ничего, этот посол сам к нему придет. Старые приятели как-никак.

Вскоре стало известно, что Радзейовский встречался еще и с войсковым есаулом Ильяшем Караимовичем и полковыми есаулами Романом Пештой и Яцком Клишем. Правда, о чем они беседовали — осталось тайной. А затем Радзейовский явился к нему и рассказал о цели своего приезда и своих встречах с казацкими есаулами.

Оказывается, король начал осуществлять свой план организации казацкого войска, которое должно было начать большой поход на Черное море.

— Король, как известно пану сотнику, давно желал войны с Турцией, — говорил Радзейовский, поправляя свои шелковисто-пепельные волосы, и его выразительные глаза на мужественном лице с красиво очерченным носом изучали Хмельницкого. — Святейший папа благословил желание короля поднять меч против неверных. Его величество надеется на поддержку казаков и поэтому хочет в личной беседе изложить панам старшинам свои заветные планы и выслушать их.