Энн Виккерс - Льюис Синклер

Однако вдохновенная речь в защиту коричневой церквушки в дремучем лесу поставила Энн в весьма затруднительное положение. Деятельницы ХАМЖ накинулись на нее, как шестеро котят на теннисный мячик, желая во что бы то ни стало выяснить, почему она не возвращается в Ассоциацию, если питает столь сильную дочернюю привязанность к церкви. Когда она стала довольно робко отнекиваться, мисс Бьюла Стоулвезер, советница факультета при ХАМЖ, проворковала:

— Но ведь вы же все равно с нами, Энн. Видите ли, милочка, я знаю вас лучше, чем вы сами! В глубине души вы истинная христианка. Я сама слышала, как вы при прощании говорили: «Да благословит вас бог». Скоро вы снова будете с нами! Вот увидите!

Таким образом, Энн вновь обрела респектабельность. Но она не была довольна собой. Бесстыдные ночные грезы о крепких и жарких объятиях пробудили в ней чувства, не находившие удовлетворения в заседаниях и приторных речах факультетских советниц. Она страшно возмущалась, что ее не выбрали старостой курса. Не то чтобы она мечтала умирать с тоски на бесконечных заседаниях и вечно о чем-то хлопотать. Нет, тут дело в принципе. Она покинет колледж гораздо более популярной и знаменитой, чем какой-то жалкий курсовой староста!

Вновь окруженная ореолом славы, в вихре политической деятельности без политической программы, Энн на последнем курсе просто неистовствовала, восстанавливая все, что было утрачено вследствие ее отступничества и сплетен о том, как доктор Харджис натянул ей нос. Ее комната — ее собственная комната, на этот раз, слава богу, избавленная от присутствия надушенной Юлы Тауэре и ей подобных, сделалась сборным пунктом всех ораторов, всех экономисток, всех будущих работников народных домов и прочих интеллектуальных светил Пойнт-Ройяла, которые за стаканом подогретого лимонада запросто разрешали проблему избирательного права для женщин, проблему заработной платы и проблему всеобщего мира.

Энн ходила в гости к студенткам, которых недолюбливала. Она любезно беседовала со студентками, имен которых не помнила. Но главным полем ее интриг было Дискуссионное общество.

Она внушила благоговейный ужас всему колледжу сногсшибательным проектом дебатов с Вассарским колледжем, студентки которого ставили Пойнт-Ройял на одну доску с сельскохозяйственными училищами, католическими семинариями и школами бальзамировщиков. (Два года спустя эта дискуссия все-таки состоялась, но Энн уже покинула колледж.)

Трудно сказать, насколько полезными или вредными оказались диктаторские замашки, усвоенные Энн на последнем курсе, когда позже она попыталась вторгнуться в область мужской политической деятельности. Мы не собираемся утверждать, будто благонравная маленькая Энн из Уобенеки ничуть не испортилась, однако эта несколько взбалмошная и растерянная молодая особа действительно набралась новых сил и могла бы с шумом и треском продолжать свой путь к славе и цинизму, если бы не один-единственный час, проведенный ею в обществе нелепой Перл Маккег.

Перл была одной из лучших студенток третьего курса. Эта маленькая, худенькая девушка с шишковатым лбом, совершенно лишенная чувства юмора, старательная, педантичная и не по возрасту умная, была на два или три года моложе большинства своих однокашниц. Она завоевывала стипендии с такой же легкостью, как пьяница пьет даровое виски, и сокурсницы высмеивали, баловали и ненавидели Перл за ее наивную откровенность.

Перл попробовала свои силы в ораторском искусстве и потерпела неудачу — редкий для нее случай, поскольку спортом она не занималась. Ее речи на репетициях были статистически бездушны, как показания термометра, и сухи, как сухари. Тем не менее Перл вечно околачивалась в Дискуссионном обществе и, широко открыв бесцветные глаза, с обожанием смотрела на блистательную Энн, которая лихо жонглировала трескучими фразами. Она вступила в Социалистический клуб и, заикаясь от восторга, поддакивала Энн, когда та утверждала, что все они, разумеется, принадлежат к касте утонченных и высокообразованных женщин и поэтому их долг — помогать труженикам, на чью долю не выпало подобных благ. А когда Энн, торопливо пробегая по двору колледжа, приветливо махала ей рукой. Перл от счастья заливалась румянцем.

И все же, когда Энн собиралась на Весеннюю вечерню Пойнт-Ройялского общества зеленых насаждений, дабы произнести там краткую речь, именно Перл Маккег вошла в ее комнату, села на жесткий стул и долго смотрела на Энн, пока та не почувствовала, что вот-вот закричит, после чего, потирая свой срезанный подбородок, неожиданно выпалила:

— Энн, вы… вы говорите теперь в тысячу раз свободнее, чем два года назад, когда я в первый раз слышала вас в ХАМЖ.

— В самом деле?

— В тысячу раз красноречивее. Вы теперь лучше знаете, как овладеть вниманием толпы.

— Просто…

— И у вас теперь такие широкие интересы. Вы уже не пробинцналка. А я, наверно, все еще провинциалка.

— Конечно, если…

— Вы могли бы стать знаменитой женщиной и прославиться на всю страну.

— Ну, это уже вздор!

— Но почему же, почему вы продались, Энн? Зачем вы ищете популярности у всевозможных идиоток, какие только есть в колледже?

— Нет, все-таки…

— Вы должны меня выслушать! Потому что я вас люблю! Потому что только у меня хватит смелости вам сказать, и, наверное, только я знаю, что вам сказать! Когда вы заявили, что выходите из ХАМЖ, я была там. Я восхищалась вами, страшно восхищалась. Я тогда тоже бросила ХАМЖ, только я никому ничего не сказала. Просто перестала туда ходить — и все. И наверно, никто даже не заметил, что меня нет! Вы вели себя просто замечательно. А теперь вы якшаетесь с руководителями ХАМЖ, и подлизываетесь к ним, и похлопываете их по плечу, и намекаете, что в глубине души вы, быть может, даже жалеете, что ушли, да только вам приходится твердо стоять на своем. И вы становитесь спесивой! Да, да, не спорьте! Вроде преподобного доктора Степмоу, который является сюда, называет всех «сестрицами» и теоретически похлопывает нас по плечу. Наверное, он и практически похлопывает по плечу девушек, у которых плечи мягче, чем у меня! Да, вы спесивая! И угодливая! «Все для мужчин и еще больше для женщин!» Вы льстивая! Энергичная! Деловая! Умная! И такая веселая, хотя на душе у вас кошки скребут! Живая и остроумная! И фальшивая! О Энн, не продавайтесь! И не думайте, будто вы такая уж выдающаяся личность. Вы слишком выдающаяся личность, чтобы, упиваясь этой мыслью, иссушить себе сердце. А теперь вы больше никогда не будете со мной разговаривать! Видите, как я вас люблю!

Перл с плачем выбежала из комнаты.

Энн Виккерс не пошла на Весеннюю вечерню и не произнесла там тщательно обдуманную краткую речь. Она долго сидела в темноте, и такая боль сжимала ей сердце, что она не замечала, как ноют затекшие руки и ноги.

— Все это правда, — тупо повторяла она. — Теперь мне снова понадобится вера, чтобы вымолить себе смирение. Да только, наверное, его у меня никогда не было и никогда не будет. Правда, после этого… нет, я бы с удовольствием прикончила это жалкое отродье, эту самодовольную меднолобую ханжу! Из-за нее я потеряла уверенность в себе! Но, может быть, после этого я не буду задаваться. Смирение! «Блаженны нищие духом, ибо…»

Черта с два они блаженны! Блаженны богатые духом, ибо ни к чему им царствие небесное! Блаженны смелые, ибо господь увидит дела их!

Однако в последние месяцы занятий и после окончания колледжа Энн вела себя необыкновенно тихо. Она отказалась от предложенной ей должности младшего преподавателя экономики на летних курсах в Брин Мор-колледже[62] и поступила работать на душную ткацкую фабрику в Фолл-Ривер. Здесь она убедилась, что французские и канадские работницы в отличие от касты утонченных женщин превосходно осведомлены о любви, о детях, об усталости и голоде, о поисках работы, о том, зачем нужны профсоюзы, а также о том, как надо прятать кирпичи, чтобы бить стекла во время забастовки.

И таким образом Энн все же обрела смирение — вполне достаточное для того, чтобы жить в мире, который равно превозносит и презирает это опасное свойство.

ГЛАВА X

Энн окончила колледж в 1912 году и в течение следующих десяти лет то и дело меняла занятия. Первый год она училась ходить за больными в нью-йоркской пресвитерианской больнице, закладывая основу для будущей работы в области социального обеспечения, которая, в свою очередь, должна была привести к политической деятельности в тот неуклонно приближающийся день, когда женщины добьются избирательного права.

Друзья советовали ей заняться наукой или поступить на курсы практической социологии, читать книги и слушать лекции о жизни угнетенных, но Энн предпочитала учиться с помощью собственных глаз, рук и носа — главным образом носа.

В разгар борьбы за избирательное право женщин она работала в Нью-Йоркском Штабе суфражисток, а оттуда была послана в один из городов штата Огайо — для конспирации назовем его Клейтберн. В пиратской команде суфражисток Энн была одной из самых выдающихся пираток. Еще задолго до возникновения агрессивной Национальной Женской Партии, которая развлекалась веселыми бунтами и докучала сенаторам в их священных кабинетах, во многих американских городах существовали группы юных дьяволиц, искусно отравлявших жизнь членам конгресса, которые, заняв самые тепленькие местечки, годами мурлыкали, что женщины — матери и спасительницы рода человеческого, хранительницы культуры и нравственности, вдохновительницы всего благородного, что только есть в мужчинах, но что нежный цвет их женственности (впрочем, не поддающийся воздействию корыта, пеленок и курятника) неминуемо поблекнет в зараженной миазмами атмосфере избирательных участков; и что, разумеется, женщины должны получить избирательное право — когда-нибудь в будущем, а пока торопиться незачем. Это «когда-нибудь», безусловно, совпадало по времени с той гипотетическою датой, когда Англия сочтет возможным предоставить древней Индии (а Америка — Филиппинам) право на самоуправление, когда наниматели от радости захлопают в ладоши, повысив зарплату своим рабочим — не членам профсоюза, когда все супружеские пары перестанут ссориться; когда исчезнут проституция и пьянство, когда каждый университетский профессор будет знать жизнь не хуже любого шофера грузовика, когда фермеры усвоят начатки агрономии, когда атеисты осчастливят всех верующих, обратив их в разумный материализм, когда собаки будут рождаться дрессированными, а кошки станут ласково играть с мышами.