Кошкин стол - Майкл Ондатже

Я сказал, что буду молчать.

Так между нами родилась эта традиция. В определенные моменты жизни я рассказывал Эмили то, что не рассказывал больше никому. А позднее, много позднее, она стала рассказывать мне, часто повергая меня в изумление, о том, что происходит с нею. Всю мою жизнь Эмили оставалась особенной, не такой, как все.

Она коснулась моей макушки — жест этот значил примерно следующее: «Да ладно, забудем. Не переживай». Я же не отвернулся и продолжал на нее смотреть.

— Что? — Она подняла бровь.

— Не знаю, все это очень странно. То, что мы здесь. И что будет потом, в Англии. Ты останешься со мной?

— Сам знаешь, что нет.

— Но я там никого не знаю.

— Как же, а мама?

— Ее я знаю хуже, чем тебя.

— Неправда.

Я снова опустил голову на подушку и перевел взгляд с нее на потолок:

— Мистер Мазаппа говорит, я не от мира сего.

Она засмеялась:

— Да вздор это, Майкл. К тому же чего в этом плохого? — Она нагнулась и поцеловала меня. — Давай свари мне кофе. Вот чашка. Воду можешь взять из-под крана.

Я встал и осмотрелся:

— Нет здесь кофе.

— Тогда закажи.

Я нажал кнопку внутренней связи и в ожидании стал рассматривать фотографию английской королевы, наблюдавшей за нами со стены.

— Да, — сказал я. — Кофе, пожалуйста, в триста шестидесятую каюту. Для мисс Эмили де Сарам.

Явился стюард, я встретил его у двери и принес Эмили поднос. Она приподнялась на подушке, потом вспомнила про халатик, потянулась к нему. То, что я увидел, поразило меня в самое сердце. Внутри пробежала дрожь — потом-то такое стало привычным, тогда же показалось смесью восторга и головокружения. Внезапно между моим существованием и существованием Эмили возник широкий провал, и преодолеть его мне уже не удалось никогда.

Если это было некой тенью желания, откуда оно взялось? Может, оно принадлежало другому? Или все же было частью меня? Будто бы незримая рука протянулась из окружавшей нас пустыни и прикоснулась ко мне. Такое будет повторяться всю мою жизнь, но тогда, в каюте у Эмили, я впервые столкнулся с длительной его разновидностью. Только откуда это взялось? И чем она была, эта жизнь внутри меня, упоением или грустью? Пока это длилось, мне как будто не хватало чего-то насущного, например воды. Я поставил поднос и на четвереньках, по — собачьи, вскарабкался обратно на высокую постель. В тот момент я почувствовал, что многие годы был одинок. Был слишком оглядчив с близкими, будто вокруг нас рассыпали битое стекло.

А вот теперь я плыл в Англию, где уже три или четыре года жила мама. Сколько именно лет, я вспомнить не мог. Даже теперь, столько времени спустя, я не могу вспомнить эту очень значимую подробность — сколько именно длилась наша разлука: можно подумать, у меня, словно у зверька, отсутствовало точное представление о протекшем времени. Говорят, для собаки что три дня, что три недели. Однако, сколько бы я ни отсутствовал, мой пес всегда встречает меня мгновенным, любезным узнаванием — мы обнимаемся и катаемся вдвоем по ковру в прихожей; и тем не менее, когда я наконец увидел маму на причале в Тилбери, она успела стать другой, незнакомкой, в сень которой пришлось входить с осмотрительностью. Не было ни собачьего объятия, ни катания, ни знакомого запаха. Как мне кажется, не было из-за того, что у нас произошло с Эмили — между нашими неблизкородственными душами — в то утро, в каюте охристого цвета, где ставни были закрыты, чтобы защитить от блеска Красного моря и от протянувшейся на многие мили пустыни.

Я встал в постели на четвереньки и встряхнулся. Эмили подалась вперед и обняла меня — так мягко, что я едва ощутил ее прикосновение, между нами так и не распался воздушный кокон. Мои горячие слезы, хлынувшие из внутренней тьмы, закапали на ее холодное предплечье.

— Ты чего?

— Не знаю.

Все необходимые, но ненадежные защитные сооружения, которые я вокруг себя настроил, которые окружали и обороняли, которые обозначали мои границы, внезапно рухнули. Я чувствовал себя обессиленным.

Видимо, на краткий миг я заснул, а проснулся тогда, когда, почти не отстранившись, она протянула другую руку за плечо, будто хотела почесать спину, — на деле же за чашкой кофе. Скоро я распознал быстрые глотки — ухо мое упиралось в ее шею. Другой же рукой она по-прежнему сжимала мою — так, как не сжимал еще никто, придавая уверенности, которой, возможно, не существовало.

Взрослые всегда готовы к постепенному или внезапному развитию любого сюжета. Как и барону, мистеру Мазаппе предстояло сойти с корабля в Порт-Саиде и исчезнуть из наших жизней, — похоже, за несколько дней до Адена все его мысли заняло нечто нам непонятное. А мистеру Дэниелсу предстояло осознать, что Эмили не интересуют ни он сам, ни его растительный мир. А смерть мистера де Сильвы от укуса второй собаки выглядела скорее трагично, чем волнующе. И даже бессчастному капитану предстояло продолжать свое странствие и открывать все новые примеры хаоса среди человеческого груза. Похоже, все они сами создали свои узилища — или свои судьбы. А я же тогда, в той каюте, впервые взглянул на себя со стороны, тем же безразличным взглядом, каким смотрела на меня все утро из своего далека юная королева.

Выйдя от Эмили (и близости этой не суждено было повториться), я понял, что всегда буду связан с нею руслом некой подводной реки или жилой угля или серебра — ну, скорее все-таки серебра, поскольку для меня она всегда очень много значила. Наверное, тогда, в Красном море, я в нее влюбился. Хотя, когда я отстранился, притяжение, имени которого я не знал, сразу сошло на нет.

Много ли времени я провел с Эмили в этой кровати, вздымавшейся, как мне казалось, до самых небес? При грядущих наших встречах это никогда не поминалось. Она, может, даже и не помнила, сколько утолила моих печалей, сколько их забрала к себе — и надолго ли. Я до того не ведал силы чужого пожатия, не ведал, как пахнет рука сразу по пробуждении. Я до того никогда не плакал рядом с человеком, вызывавшим у меня почти непереносимые чувства. Она смотрела на меня сверху вниз, но во взгляде этом было понимание — как и в ее незначащих, но ласковых жестах.

Пишу об этом и не хочу, чтобы это закончилось, пока я наконец не пойму и не обрету, столько лет спустя, покой. Например, насколько далеко зашла наша близость? Я не знаю. Полагаю, Эмили не придала ей особого значения. Ею двигала искренняя, но не слишком глубокая приязнь — но эти слова не умаляют ее поступка. «А теперь ступай», — сказала она, встала с постели, ушла в ванную и закрыла за собой дверь.

Разбитое сердце бессмертное чудо.

Как же тесно мне здесь.

— Мои сны, — говорит Эмили, склоняясь над разделяющим нас столом. — Тебе про них знать ни к чему, в них… меня со всех сторон окружает темнота, и в ней всюду опасность. Тучи перемалывают друг друга с грохотом. У тебя такое бывает?

Мы в Лондоне, прошло несколько лет.

— Нет, — отвечаю. — Я вообще редко вижу сны. Так мне кажется. Наверное, я вижу сны наяву, когда пишу.

— А я погружаюсь в них каждую ночь и просыпаюсь в страхе.

Была в этом страхе, сходном с чувством вины, одна странность — весь день Эмили оставалась очень ласкова и сердечна с другими. Мне казалось, в ней нет ни грана тьмы, вместо тьмы — желание утешать. Кто и что вызывало в ней такое? Время от времени в ней возникала отчужденность, она словно бы отгораживалась от окружавшего мира. И в такие моменты лицо ее становилось недосягаемым. Словом, иногда она «отъединялась». А потом возвращалась — и это было истинным подарком.

Еще в ранние дни нашей дружбы она созналась, что опасность доставляет ей удовольствие. Тут она была права. Был в этом некий излом, нечто не вязавшееся с ее сердечностью и непосредственностью. В ней постоянно было что открывать — порой малости вроде того подмигивания в гавани Адена, когда она хотела, чтобы я разгадал загадку. При этом, как я понял гораздо позже, через долгие годы после «Оронсея», значительную часть своего мира она прятала от посторонних глаз, и ее мягкость, видимо, произрастала именно из этой тайной жизни.

Собачий загон

Проснувшись на следующее утро, я обнаружил, что мистер Хейсти еще лежит в постели и читает роман.

— Доброе утро, молодой человек, — проговорил он, услышав, как я спрыгнул со своей верхней койки. — Отправляетесь к друзьям?

Накануне карточная игра не состоялась, меня разбирало любопытство почему. Впрочем, после смерти мистера де Сильвы многие изменили привычки и распорядок жизни. И вот мистер Хейсти сообщил мне, что отстранен от работы. Собаками он больше не заведует. Капитан все искал виноватого и вбил себе в голову, что одна из подопечных мистера Хейсти выбралась из клетки, просочилась в каюту первого класса и закусала мистера де Сильву до смерти. После смерти миллионера постепенно начала происходить странная вещь. Благородный титул де Сильвы словно бы отпал от него, его больше не поминали. Теперь в разговорах он звался не иначе как «покойником». Рыцарское звание оказалось столь же смертным, как и тело.