Советская правда - Всеволод Анисимович Кочетов

приходится писать очень быстро, хвататься за те слова, которые первыми попадут под руку. Под руку же непременно попадают первыми слова самые затрепанные, самые штампованные. Тем более что иным редакторам даже нравится, когда в статьях или очерках нет никаких камней преткновения, когда в них все так гладко, что и мысли зацепиться не за что. Работа в газете дает литератору очень многое – она дает ему большое, разностороннее знание жизни. Но за языком, работая в газете, надо следить да следить.

Первое, что я писал, безусловно, пострадало от газетной спешки, от газетных штампов и от желания некоторых редакторов жить спокойно. Но вот спустя год-два после войны мне пришлось побывать в прибрежных селениях на Ладожском озере, среди рыбаков. Старики там говорили своеобразным, почти сказочным напевным языком, пересыпали речь словечками чуть ли не XVI или еще более ранних веков. Под влиянием увиденного и особенно услышанного я написал повесть, которая называлась «Нево-озеро». По одному названию повести, заимствованному от древнего названия Ладоги, уже можно судить о ее языке. Язык сложился цветистый, витиеватый. Но он же, этот неожиданный язык, оказал мне и немалую помощь: он помог избавиться от газетных штампов.

Позже я принялся избавляться, в свою очередь, уже и от излишеств языка «Нево-озера».

Работая над языком, совершенствуя его, надо смотреть не назад, не в прошлое, а вперед, в будущее, слышать в говоре народа не то, что отживает век, устаревающее, на нарождающееся, новое.

Язык – это только одна из составных частей, из которых складывается писательское мастерство. А первое, без чего невозможно представить себе писателя, – это умение остро ощущать современность, умение отбирать жизненный материал, неутолимая потребность писать о современниках. У нас немало замечательных, ярких художников слова, о которых почему-то не принято говорить, что они мастера. Но они истинные мастера – вдохновенные певцы своего времени, певцы нового, советского человека. Как читатель я, например, всегда предпочту книгу, наполненную свежим ветром современности, пусть автор ее и не введен критикой в святилище «высокого искусства», книге холодной и чистописательской, облизанной и обкатанной и никого не волнующей, если даже она и принадлежит такому автору, у которого, к великой печали читателей и библиотекарей, уже по второму разу вышло многотомное, «почти полное» собрание сочинений.

Много свежего, острого, нового несут в литературу молодые писатели. Но есть среди молодых и такие, которые занимаются перелицовкой старого, выдавая его за новое. Что же, новое искать и видеть во много раз труднее, чем повторять других, чем перелицовывать старое. Затраты на письмо о старом и по-старому исчисляются стоимостью бутылки чернил. За новое платят всей своей жизнью. Во много раз легче написать «как Чехов», «как Некрасов», чем «как ты сам».

Новое невозможно выдумать, выкроить из старого, его надо увидеть, до мелочей ощутить.

Не знаю, кому как, а мне, в частности, необходимо хорошо узнать того, кто послужит прототипом героя моего произведения. Если я его не встречу, то, на худой конец, мне должны о нем подробно рассказать. «Над вымыслом слезами обольюсь», – сказал Пушкин. Но нельзя вымыслить художественно достоверное, реальное, не опираясь на большое, разностороннее знание подлинной жизни, ее явлений, человеческих натур и характеров.

Не знаю, кто как, а я способен выдумывать и додумывать лишь в том случае, когда располагаю достаточным «живым» материалом. Для романа «Молодость с нами» я придумал, что в нем должны встретиться и полюбить друг друга девушка-аспирантка и молодой рабочий-сталевар. Я придумал, что встреча должна состояться на заседании бюро райкома комсомола, членом которого является моя героиня. Молодого сталевара, по моему замыслу, на это заседание должна была привести необходимость держать ответ за какой-то проступок, за который сталевару надлежало получить строгий выговор, но чтобы, с другой стороны, этот проступок нес в себе и нечто такое, что бы привлекло, заинтересовало, взволновало юную героиню.

Все было бы хорошо, но никак не придумывался поступок, за который и наказывать надо было и можно было бы полюбить.

Пришлось отправиться на один из ленинградских заводов и порасспрашивать там, не знают ли комсомольцы чего-либо подходящего для меня. Мне охотно взялись помогать, даже папки с протоколами заседаний комитета комсомола разложили на столе: листайте, читайте, пожалуйста. Листал, читал, выслушивал рассказы – ничего утешительного: проступки есть, но какие? Одному дали выговор за пьянку, другому за драку, третьему за прогул…

Секретарь партийного комитета позже рассказал мне и такую историю. В главном пролете сталелитейного цеха на высоте одиннадцати метров девушке-крановщице понадобилось перебраться из кабины одного крана в кабину другого. Перелезая, она задела пусковой рычаг – кран пошел, крановщица повисла в воздухе. Конечно, упала, но не на бетонный пол, не на изложницы и стальные отливки, а у нее хватило духа и сил продержаться, пока кран не дополз до кучи формовочной земли, и упасть на эту кучу. Сломала два ребра, руку, но, полежав в больнице, поправилась, вернулась в цех.

– Вот бы, – говорил секретарь партийного комитета, – переделать вам, товарищ писатель, эту деваху на парня и описать ее, в общем-то, весьма похвальную находчивость. И проступок есть: нельзя в воздухе перелезать, с одного крана на другой, и известный героизм проявлен. Вам ведь важно зерно, из него вы вырастите все, что вам надобно…

Правильно, важно зерно. Но в данном случае необходимого зерна не было. Что в этой истории смогло бы привлечь мою героиню? Герой шлепнулся бы с одиннадцатиметровой высоты – вот и все. Сообразил, конечно, не разбился насмерть. Но все же, что там ни говори, а шлепнулся – само уж это слово чего стоит! Выговор, верно, дать следует, а героического… героического ничего.

Через какое-то время я пришел в сталелитейный цех другого завода, стоял возле электроплавильной печи, беседовал со сталеварами о вычитанном из книжек фокусе старых ижорских литейщиков, которые якобы так ловко сунут руку в расплавленный чугун и так скоренько ее из него вытащат, что рука отнюдь не страдала от жары в несколько сотен градусов.

Бригадир сталеваров ответил, что подобного у них не практикуется – совать руку в расплавленную сталь, но один из подручных, молодой паренек, ребром ладони разрубает струю шлака, а в шлаке температура более тысячи градусов. Я спросил, где этот удалой подручный, оказалось, что он попробовал недавно уже не шлак, а струю стали этак разрубить и сильно обжег руку. «Ходит по больничному листу».

Так я нашел искомое. С моим героем случилось то же. Проделывая свой «опыт», он обжегся, нарушил правила техники безопасности, нарушил комсомольскую и трудовую дисциплину, подвел товарищей по бригаде, сам надолго выбыл из строя. Взыскания, безусловно, заслуживает. Но в то же время отношение моей героини к его поступку отнюдь не однолинейно.