Обед в ресторане «Тоска по дому» - Энн Тайлер

— Может, зайдешь к нам поужинать?

— Что? Нет, не могу.

— Эзра часто у нас ужинал, — сказал он, — пока не стал работать в ресторане, потом он уже не мог уходить по вечерам. Мама всегда рада была поставить на стол еще одну тарелку. В любое время. А вот твоя мама редко его отпускала. Она меня не любит.

— Ну…

— Может, все-таки зайдешь?..

Дженни остановилась и неожиданно для себя сказала:

— С удовольствием.

Джосайя нисколько не удивился (зато сама Дженни была потрясена). Промычав что-то, он помчался дальше. Космы черных волос торчали во все стороны. Он провел ее по узкой улочке, потом по незнакомому переулку.

С фасада дом Джосайи был очень похож на их — стандартный кирпичный дом с небольшим палисадником. Но они подошли с другой стороны, где он имел довольно обшарпанный вид из-за посеревшей деревянной пристройки, оказавшейся холодным тамбуром с потрескавшимся линолеумом на полу. Джосайя остановился, снял куртку, взял у Дженни пальто и повесил его вместе с курткой на крючки возле двери.

— Мама! — крикнул он и повел Дженни на кухню. — У нас к ужину гости, мама!

Миссис Пейсон, маленькая пухленькая женщина в темном, землистого цвета, платье, стояла у плиты. Она напомнила Дженни неприметную бурую птичку. Лицо у нее было круглое, гладкое, лоснящееся. Она взглянула на Дженни и улыбнулась. Джосайя так и не догадался их познакомить, и Дженни представилась:

— Дженни Тулл.

— Вот как! Ты не родня Эзре?

— Я его сестра.

— До чего я люблю этого паренька. — Миссис Пейсон сняла с плиты кастрюлю и поставила ее на стол. — Когда его призвали, я плакала горькими слезами. Джосайя тебе говорил? Просто рыдала. Ведь он был мне как сын. Часто приходил к нам… — Она поставила на стол три прибора, а Джосайя разлил в стаканы молоко. — Никогда не забуду, — продолжала миссис Пейсон, — когда умер отец Джосайи, Эзра пришел и долго сидел у нас. Приготовил нам еду, сварил какао. Я ему говорю: «Эзра, мне неловко, что ты здесь с нами, а не дома со своей семьей». А он отвечает: «Ничего, миссис Пейсон, не беспокойтесь».

Когда же это могло быть? — подумала Дженни. Эзра словом не обмолвился о смерти мистера Пейсона.

На ужин были спагетти и салат, а на сладкое — шоколадный торт. Дженни старалась есть поменьше — дома опять придется ужинать, чтобы мама не догадалась; а Джосайя все время просил добавки. Миссис Пейсон только успевала ему подкладывать.

— Посмотреть на него, — сказала она, — не подумаешь, что столько ест, правда? Тощий как жердь. Наверное, мальчик все еще растет. — Она засмеялась, и Джосайя, потупившись, смущенно улыбнулся — худущий, сутулый, неуклюжий мужчина.

Никогда раньше Дженни не приходило в голову, что Джосайя чей-то сын, драгоценнейшее сокровище какой-то женщины. Его короткие черные ресницы были опущены, голова с ежиком волос склонилась над тарелкой. Он был уверен, что хотя бы здесь его любят. Дженни отвела глаза.

После ужина она помогла миссис Пейсон вымыть посуду, расставила чистые тарелки и стаканы на открытых крашеных-перекрашеных полках. Дома мать, наверное, уже с ума сходит, но Дженни нарочито медленно перетирала каждую вилку. Потом Джосайя пошел проводить ее.

— Приходи еще! — крикнула миссис Пейсон, стоя в дверях. — И застегни пальто как следует!

Дженни вспомнила сказку о Джеке Великане и бобовой плети… А может, это была какая-то другая сказка, в которой бедная вдова, честная добрая женщина, живет в хижине со своим сыном. В сравнении с этим и холод темных улиц, и облик ее собственной суетливой матери казались ей хрупкими, лишенными той мягкой цельности, что была свойственна жизни Джосайи.

Они молча шли по Кэлверт-стрит, выдыхая клубы белого пара. Пересекли улицу и поднялись на веранду Дженниного дома.

— Ну вот, — сказала Дженни, — спасибо, что пригласил меня, Джосайя.

Джосайя, неуклюже дернувшись всем телом, подался вперед. Ей показалось, он хочет что-то сказать. Но он наклонился, заключил ее в кольцо жестких рукавов своей клетчатой куртки и поцеловал в губы. Сначала она не сообразила, что происходит, потом страшно огорчилась — не столько за себя, сколько за него. О, как все это грустно — он все неправильно понял. Ведь со стыда же сгорит. И как он мог так ошибиться?

Размышляя об этом (против воли прижатая к его щетинистому подбородку и жесткому рту), Дженни неожиданно увидела все его глазами — их скромный «роман» (так, наверное, он это называет), такой же неправдоподобный, как сказочное’ существование вдовы Пейсон. И ей вдруг страшно захотелось, чтобы это оказалось правдой; она остро затосковала по жизни с его матерью в их уютном доме, по простой и спокойной супружеской жизни. И ответила на его поцелуй, ощутив даже сквозь толстую одежду, как он напрягся и задрожал.

Внезапно яркий сноп света ворвался в темноту, входная дверь с шумом распахнулась, и на них обрушился голос ее матери:

— Что?! Что все это значит?

Они отпрянули друг от друга.

— Ах ты, дрянь! — закричала Перл. — Шлюха! Мерзавка! Так вот что у тебя на уме! Не удосужилась сообщить, где шляется! Дома ее нет, ужин не приготовлен! Я тут голову потеряла, места себе не нахожу, а она вот где! Целуется! Целуется с…

Не подобрав подходящего слова, мать с кулаками набросилась на Дженни и влепила ей здоровенную пощечину. Глаза у Дженни наполнились слезами. Джосайя, будто это его ударили, резко отвернулся и уставился куда-то в сторону. Губы его беззвучно шевелились.

— …с сумасшедшим, с идиотом! С дебилом! И все это назло мне. Так? — продолжала Перл. — Издеваешься надо мной? Я целыми днями надрываюсь в лавке, а она валяется в подворотнях с этим животным, с этой гориллой, разрешает ему все что угодно, лишь бы осрамить меня…

— Нет-нет-нет! — заикаясь, крикнул Джосайя.

— …лишь бы насолить мне, а я-то мечтала… А она небось прогуливала уроки, валялась с ним в кустах или на заднем сиденье в машине, а может, даже и в этом доме; откуда мне знать? Пока я надрывалась у братьев Суини…

— Нет! Нет! А-а-а! — закричал Джосайя, и Дженни увидела в полосе света белые брызги слюны. Потом он раскинул длинные, как у чучела, руки, ринулся вниз по лестнице и исчез.

С тех пор Дженни, разумеется, не встречала Джосайю. Она тщательно выбирала дорогу и никогда больше не ходила к нему, не приближалась даже к тому месту, где могла бы на него наткнуться. Дженни казалось, будто и он поступает так же, будто они по обоюдному согласию разделили город пополам.

Да и незачем ей было видеть его. Эзра писем не присылал. В один прекрасный день он явился домой собственной персоной. Однажды в воскресенье, когда Дженни спустилась к завтраку, она увидела на кухне брата. Он сидел на стуле в старых джинсах и потрепанном синем свитере, которые на время его армейской службы были пересыпаны нафталином и убраны. Но одежда висела на нем — как с чужого плеча. Дженни ужаснулась: до чего же он похудел! Короткая стрижка не шла ему. Лицо бледное, постаревшее, под глазами темные круги. Он сидел сгорбившись, зажав руки между коленями, а Перл тем временем соскребала в раковину обгорелую часть гренка.

— Ты что будешь, варенье или мед? — спросила она. — Дженни, посмотри-ка, кто к нам приехал! Эзра, целый и невредимый! Давай я налью тебе еще кофе, Эзра.

Эзра молчал, устало улыбаясь Дженни.

Выяснилось, что его демобилизовали как лунатика. Он ничего такого за собой не помнил, но каждую ночь видел один и тот же сон: он шагает по однообразной равнине, вокруг ни деревца, ни травинки, только потрескавшаяся глина, а над головой — безжизненный синий купол неба. Он медленно переставляет ноги и шагает, шагает, шагает… А по утрам у него болели все мышцы. Он думал — от дневных переходов, пока ему не объяснили, в чем дело. Всю ночь, сказали ему, он бродил по лагерю, неторопливо шагая между рядами коек. Солдаты просыпались, спрашивали: «Тулл, это ты?» И он уходил. Молча, не просыпаясь, шел куда-нибудь в другое место. Его молчание пугало некоторых солдат, особенно молодых. Посыпались жалобы. Его послали к врачу, тот дал ему коробочку с желтыми таблетками. Он стал принимать таблетки, но все равно продолжал ходить во сне, хотя иногда падал и оставался лежать до утра. Однажды, очевидно, он упал ничком, и, когда его разбудили, нос у него был в крови. Решили даже, что он сломал переносицу. Перелома не обнаружили, однако несколько дней кряду под глазами у Эзры не исчезали синяки. Затем Эзру направили к армейскому священнику, тот спросил, нет ли у него причин для беспокойства. Может быть, дома что-нибудь стряслось? Может, какая-нибудь история с женщиной? Или заболел кто-то из родных? Эзра на все вопросы ответил: «Нет». Он сказал священнику, что все в порядке. И что сам никак не возьмет в толк, отчего с ним все это происходит. Священник поинтересовался, нравится ли ему военная служба. И Эзра ответил, что это не может нравиться или не нравиться, просто через это надо пройти — вот как стоит вопрос. И добавил, что служба в армии не вполне в его вкусе, больно много крика и шума, тем не менее он вроде со всем справляется. Все идет своим чередом. Священник сказал ему, что в таком случае он должен постараться отучить себя ходить во сне. А на следующую же ночь Эзра отправился в нижнем армейском белье в городок, расположенный милях в четырех-пяти от лагеря; глаза его, безжизненные, как ночные окна, были широко раскрыты, но он крепко спал. И официантке в закусочной пришлось разбудить беднягу и попросить своего зятя отвезти его на машине в лагерь. На другой день вызвали еще одного врача. Тот задал Эзре несколько вопросов, подписал какие-то бумаги и отправил парня домой.