Колосья под серпом твоим - Владимир Короткевич

— Кто-то приехал, — неохотно поднялся Алесь. — Надо идти.

— Сиди-и, — сказал Мстислав.

— Нет, брат, надо. Может дед. Тогда не похвалят.

— Деду трижды стреляли бы… Это или Раубичи, или Кроер.

— Все равно надо идти.

Когда они подходили к кругу почета, на нем, у самой террасы, бросали поводья на руки слугам два человека. Один из них, худой и жилистый, очень хмурый, был незнаком Алесю. Этот человек слезал с белой кобылки медленно, с подчёркнутой сдержанностью. Угрюмо смотрели глаза из-под косматых бровей, длинные, как вилы, усы свисали на зеленый охотничий костюм. Зато второго Алесь узнал сразу. Ни с чем нельзя было перепутать эти зеленоватые, как у рыси, глаза под бровями песочного цвета. Ни у кого не было таких цепких рук и таких кошачьих ловких движений.

Жандармский поручик Мусатов собственной персоной заглянул в Загорщину.

Передав коней слугам, оба пошли по ступенькам на террасу — один справа, второй слева, словно не желая попирать ногами одни и те же ступеньки.

Алесь заторопился. Когда дети подошли к Загорским, Клейне и Исленьеву, Мусатов уже стоял перед ними. А хмурый человек ожидал вдали, переминаясь с ноги на ногу, словно не решаясь подойти.

— Извините, мадам, — сказал Мусатов, — у меня дело к их сиятельству.

На лице Исленьева появилась страдальческая гримаса.

— Ну, что еще, — спросил он.

Чтоб не мешать вице-губернатору, пани Антонида обратилась к отцу:

— Почему же это Кроер не едет?

— Осмелюсь обратиться, мадам, — щелкнул каблуками поручик, — пан Кроер не приедет.

— Почему? — спросил отец.

— В одной из деревень пана Кроера бунт, — тихо сказал Мусатов.

— Где?

— В Пивощах.

— Из-за чего?

Поручик пожал плечами. Лицо Исленьева передернулось.

— Какие приказы вы издали? Надеюсь, никаких безобразий? Старались уговорить?

— Старались. К сожалению, не помогло. Пришлось стрелять. Есть раненые.

Румяное лицо графа побледнело.

— Знаете, чем это может кончиться?

Голос его сорвался. Надвигаясь на Мусатова, он потрясал перед его носом белыми, сухонькими старческими кулачками.

— Это черт… это черт знает что такое! Beau monde! Notabilites![42] Как вы смели приехать ко мне после такого!.. Мало было крови? Мало было виселиц?

— Успокойтесь, успокойтесь, граф, — напрасно пытался вставить слово отец.

Мусатов повернулся и пошел к ступенькам, внешне почти спокойный. И только тогда граф, глубоко вздохнув, сказал глухим голосом:

— Стойте… Возьмите с собой лекаря… Надеюсь, пан Юрий разрешит?

Отец молча склонил голову.

— Вот, — сказал Исленьев. — Прикажите запрячь лошадей… И запомните: вы не появлялись здесь с вашими позорными вестями. Я ничего не слышал… Я никого не видел…

Голос его прервался. Он напоминал теперь взъерошенного коростеля, который с криком делает достойную жалости скидку, напрасно стараясь отвлечь внимание собаки от чего-то дорогого ему.

Как-то странно загребая правой рукой воздух и не обращая внимания на гостей, которые, ничего не понимая, стояли невдалеке, он пошёл в дом.

— Достукался Константин, — мрачно сказала Клейна. — И подумать только, что он твой троюродный брат. Антонида! Почитай, из одного гнезда горлинка чистая и хищный волк. Тьфу… Надеюсь, никто не умрет…

— Кто умрет? — спросил Алесь у матери. — В кого стреляли?

— Никто не умрет, сынок, — сказал отец. — Стреляли просто солдаты на стрельбище. Чепуха все… Иди… иди к детям. Скоро я тебя позову.

И как только Алесь отдалился, сказал Клейне:

— Слышал.

— Слышал, но не понял, — сурово сказала старуха. — Тяжело понять такое.

— Я ведь говорил, — промолвил пан Юрий.

— Господи, — сказала мать, — за что же это? За что такое? Мне он, в конце концов, не более приятен, чем тебе… Такой грубый, а такое быдло… И этот несчастный, такой жалкий граф… с его жизнью, с его молодостью…

— Э, — крякнул отец, — мало ли их с такой молодостью! Вот бывший наш губернатор, Михаил, граф Муравьёв. Начинал вместе с теми. Братьев повесили, а он в чинах ходит. Братья в Сибири, а он членом Госудаственного совета вот-вот будет, если уже не есть…

— Georges, — умоляюще взглянула мать, — я прошу тебя, никогда больше не говори об убийствах… Прошу.

— Хорошо, — согласился отец. — Я только думаю… Надо объявить гостям.

— Да конечно же, — заторопилась мать.

— А ну, замолчите… воробьи, — повысила голос Клейна.

— Что? — спросила мать.

— Не мелите вздор, — сказала старуха. — Праздник юноше испортите — в чем он виноват? Он, что ли, с дурным дядькой озоровал да с поручиком стрелял?

— Что же делать? — жалостливо спросила мать.

— Молчать, — посоветовала Клейна.

— Это тяжело, — сказал отец.

— А вы тяжесть в душе несите… Это вам мука за дурного родственника…

Вздохнула. Произнесла уже более спокойно:

— Празднуйте… Празднуйте, чтоб сынок никогда не был таким.

— Я знаю, — непривычно серьезно произнёс отец. — Я и сам хочу этого.

— За это я и люблю тебя, князь-повеса, — сказала Клейна.

…А в это время Алесь спрашивал Мстислава:

— Что там произошло? Я ничего не понимаю.

— И я не понимаю. Взрослые… Ты вот скажи мне: знаешь ты того, длинноусого?

— А я знаю! — весело взвизгнула Ядзя, почти угождающе глядя в глаза Алеся.

Довольная, что и она наконец может быть полезной, девочка весело застрекотала:

— Мы с мамой были однажды у старого Вежи… Старый Вежа маму уважает… И этого длинноусого мы там видели… Это Кондратий, молочный брат старого Вежи. Он смотрит за его лесами.

…Отец между тем тоже заметил длинноусого.

— Вот он, Антонида, — сказал пан Юрий. — Видимо, и с Вежей что-то стряслось.

Кондратий приблизился к хозяевам. Смотрел на них немного виновато. И все же надменно выступала из-под длинных усов крутая нижняя челюсть.

— Что случилось, Кондратий? — спросила пани Антонида.

— Старый пан просит извинения, — сухо сказал он, — он не сможет приехать… У него… гм… подагра…

— Что за черт? — удивился отец. — Никогда у него никакой подагры не было.

— Я все понимаю, милый, — грустно сказала пани Антонида.

Кондратий крякнул от жалости.

— Пан просит извинения, — с сокрушением повторил он. — Подарки молодому князю едут. Будут здесь через час… Пан также посылает пани и сыну свою любовь. И пани Клейне посылает свою любовь…

— Больно она мне нужна, та любовь! — сказала Клейна. — И тут не мог, как все люди, сделать, старый козел… А я с ним еще менуэт когда-то танцевала.

— …и пану графу Исленьеву свою любовь, — торопился Кондратий. — А молодому князю свою незыблемую любовь и благословение. А сам просит простить.

— Кондратий, — сказала мать, — скажи, почему он так сделал?

— Не могу знать, — опустил тот глаза.

— И все же? На нас сердится?

Кондратий еще ниже опустил голову.

— Он сказал… Он сказал: «Холуи все».

Отец только рукой махнул:

— Ну и ладно. Оставайся тогда ты вместо него. И за столом на его место сядешь.

Кондратий поклонился.

— И он мне так сказал… Сказал, сказал, что счастлив был бы, если б я мог заменить его… Да только прошу прощения, пан Юрий, извините, пани, я этого не могу никак сделать, потому что хотя я и вольноотпущенный, а все равно своему молочному брату раб, а фамилии вашей до конца дней своих благодарен и вредить ее чести никак не согласен.

На лице Загорского была такая растерянность, что Клейна улыбнулась, а в глазах ее загорелся озорной, почти детский огонёк.

— Иди, батюшка, — сказала она отцу. — Иди познакомь сына с Раубичами. Я уж тут как-нибудь сама справлюсь… А ну, идем со мной, пан Кондратий. Погуляем среди гостей. Ты меня, старуху, под руку поводишь — пускай уважаемые гости осудят. Если Вежа так сказал, то мы его уважим.

— Они не отважатся, — мрачно сказал Кондратий.

— Правильно, — согласилась старуха. — В том-то и беда, что он прав, старый козел. Холуи все. Что бы сильный не сделал — смолчат. Привилегии у них отобрали — смолчали. Из старых фольварков выгнали — смолчали. Заставили право на шляхетство доказывать — и тут они смолчали.

Крепко сжала локоть Кондратию, доверительно шепнула ему на ухо:

— Ты извини, Кондратий. Ты иди и делай вид, что тебя ведут, что тебе неловко… Я придумала — мой и ответ… Очень уж мне, старухе, их подразнить хочется.

— А вы подумали, как это мне? — спросил Кондратий.

— Подумала, — очень серьезно сказала Клейна. — Подумала, батюшка. Знаю — тяжело. Но ведь я тебя, чертового сына, люблю, сам знаешь. Так ты поступись, поступись на минутку гордостью… Неужели это не стоит того, чтоб утереть нос всем этим прихвостням? А?