Синие ночи - Джоан Дидион

На помощь позвать было некого.

Ни до одного из тринадцати телефонов, расставленных по квартире, не дотянуться. Помню, как лежала на полу, мысленно пересчитывая эти недостижимые телефоны.

Помню, что дважды сбивалась и дважды начинала счет заново.

Это странным образом успокаивало.

Помню, что в отсутствие всякой надежды на помощь решила еще немного подремать на полу, не обращая внимания на сочившуюся из ран кровь.

Помню, что стянула лоскутное одеяло с плетеного сундука (единственное, до чего смогла дотянуться) и подоткнула под голову.

Больше не помню ничего до своего повторного пробуждения, после которого у меня хватило сил встать.

После чего я позвонила знакомому.

После чего он пришел.

После чего, поскольку кровь все продолжала идти, мы поехали на такси в отделение неотложной помощи больницы «Ленокс-Хилл».

Это я сказала водителю: «В „Ленокс-Хилл“».

Слышите, это я сказала.

Меня потом долго мучил вопрос: почему? Это так же необъяснимо, как все, что произошло той ночью. Я села в такси возле своего дома, находящегося на одинаковом расстоянии от двух городских больниц — плохой и хорошей, «Ленокс-Хилл» и «Нью-Йорк — Корнелл», — и сказала: «В Ленокс-Хилл». Чувство самосохранения не должно было позволить мне сделать такой выбор. Это лишь подтверждает, что в тот момент я была не в состоянии принимать самостоятельные решения. Выходит, как ни обидно, правы были все медсестры, нянечки и врачи в больнице «Ленокс-Хилл», где я в итоге провела двое суток (первую ночь — в отделении неотложной помощи, вторую — в кардиологическом отделении, ибо только там нашлось свободное место, хотя все, естественно, решили, что раз я попала в кардиологическое отделение, значит, у меня должны быть проблемы с сердцем), когда объясняли случившееся моей старостью. В моем возрасте нельзя жить одной. В моем возрасте следует лежать в кровати. В моем возрасте человек уже не в состоянии понять, что, раз он попал в кардиологическое отделение, у него должны быть проблемы с сердцем.

— Странно, — повторяла одна из сестер. — Мониторы ничего не показывают.

В ее голосе звучал явный упрек. Я попыталась осмыслить сказанное.

В тот момент процесс осмысления сказанного давался мне нелегко, но, похоже, эта сестра считала, что мониторы ничего не показывают по моей вине: я нарочно отсоединила электроды.

Я возразила.

Сказала, что мониторы тут ни при чем. Что, насколько я знаю, у меня нет проблем с сердцем.

Ее это не убедило.

— Конечно, есть, — сказала она.

И затем, чтобы закрыть тему:

— Не зря же вас положили в кардиологию.

Спорить было бессмысленно.

Я пробовала представить, что лежу дома.

Гадала, какое время суток за окном: если светло, могут выписать — ведь в самой больнице нет ни дня, ни ночи.

Только смены.

Только ожидание.

Ждешь прихода медсестры с капельницей, ждешь прихода медсестры с таблеткой наркотика, ждешь санитара.

Эй, кто-нибудь! Выньте, пожалуйста, катетер.

Вам только в одиннадцать вечера назначили переливание.

— А обычно-то как по квартире передвигаетесь? — все допытывался кто-то в белом халате, очевидно, считавший, что в моем возрасте люди уже не ходят. В конце концов догадался: «С ходунками?»

Больница деморализует мгновенно. Я вряд ли смогу передать, как отрицательно отразились на моем самочувствии двое суток сравнительно безобидной госпитализации. Без операций. Без неприятных обследований. Единственное неудобство — душевный дискомфорт. Мне казалось, что весь мир против меня ополчился: я хотела домой, отмыть волосы от запекшейся крови, хотела, чтобы со мной перестали общаться как с инвалидом. Но происходило обратное. Мой семейный врач в эти дни оказался в отпуске и перезвонил в антракте балета из Мариинского театра в Санкт-Петербурге. Он не спросил, что со мной; он спросил, как меня угораздило попасть в «Ленокс-Хилл». В тот момент мне уже и самой это было интересно. Врачи в отделении упрямо продолжали искать аномалии в моем сердце и не слышали того, что я им говорю. Даже друзья, забегавшие после работы, полные сил и энергии, без запекшейся крови в волосах, в здравом уме и твердой памяти, отвечавшие на звонки и эсэмэс, обсуждавшие планы на ужин, приносившие свежие холодные супы, которые я не могла есть, поскольку больничная кровать не позволяла сесть прямо, — даже друзья заговорили о необходимости «подыскать мне сиделку на дом». С каждым часом, проведенным в больнице, я чувствовала себя все более неполноценной.

Мне стоило немалых усилий объяснить это врачам.

Наконец меня выписали.

Мой семейный врач вернулся из Санкт-Петербурга.

После серии дополнительных кардиоисследований, которые тоже ничего не выявили, мое сердце оставили в покое.

После чего я была направлена на прием к очередному неврологу, на этот раз в больнице «Нью-Йорк — Корнелл».

Он назначил много новых исследований.

Новую МРТ — удостовериться, что нет никаких существенных изменений по сравнению с предыдущей МРТ.

Удостоверились — нет.

Новую МРА — посмотреть, не увеличилась ли аневризма, обнаруженная на предыдущей МРА.

Посмотрели — не увеличилась.

Новый ультразвук — проверить состояние коронарных сосудов.

Проверили — без патологии.

И наконец, ПЭТ/КТ всего тела, которая способна выявить малейшие аномалии в сердце, легких, печени, почках, костях, мозге — короче, всюду.

Меня несколько раз вдвигали в томограф.

Сорок минут, смена положения, еще пятнадцать.

Внутри томографа я лежала неподвижно.

Думала: теперь-то уж точно что-нибудь найдут.

Это ведь как в больнице: если положили в кардиологию, значит, должны быть проблемы с сердцем. Если задвинули в томограф, значит, должны быть аномалии.

На другой день мне сообщили результат.

Как ни странно, никаких аномалий.

К такому выводу пришли все участники консилиума. И все в один голос удивлялись: «Как ни странно».

Как ни странно, аномалий не было, а я по-прежнему чувствовала себя беспомощной.

Как ни странно, аномалий не было, а я боялась встать со складного стула в репетиционном зале на Западной Сорок второй улице.

Тогда-то меня и пронзило: три недели, промелькнувшие между поездкой на такси в больницу «Ленокс-Хилл» четырнадцатого июня и получением результата ПЭТ/КТ восьмого июля, совпали с пиком синих ночей — их сапфировая феерия, их ультрамариновый отсвет прошли для меня незамеченными.

Что это значит — остаться без этих недель, этого света, этих ночей — любимейшей поры года?

Можно ли избежать угасания яркости?

Или только предвестия угасания?

Как быть тем, кто не разгадал смысла синих ночей?

— Вам случалось выпадать из реальности? — так поставил вопрос Крис Дженкинс, блокирующий полузащитник команды «Нью-Йорк джетс» весом в триста шестьдесят фунтов, когда во время шестой игры своего десятого сезона в чемпионате Национальной лиги американского футбола он разорвал одновременно мениск и переднюю крестообразную связку. — Еще бежишь, но уже как бы в замедленном темпе. И не чувствуешь ничего. Будто сам за собой со стороны наблюдаешь.

Второй способ выпадения из реальности предложил актер Роберт Дюваль: «Я славно существую между командами „Мотор!“ и „Стоп!“».

Есть и третий. «Он долго не выдает себя болью», — сказал однажды о раке хирург-онколог.

Замечаю, что думаю исключительно о Кинтане.

Хочу ее рядом.

За домом на Франклин-авеню в Голливуде, где мы жили после отъезда из дома Сары Манкевич с минтоновским фарфором, пока не приобрели дом с видом на океан в Малибу (года четыре в общей сложности), был теннисный корт с потрескавшимся грунтовым покрытием; в трещинах пробивались сорняки. Помню, как Кинтана выпалывала их, стоя на пухлых детских коленках, примостив рядом свою любимую плюшевую игрушку — изрядно потрепанного серого зайца.

Баю-баю-баиньки, зайка на завалинке. Ну-ка, серый зайка, в норку полезай-ка…

Еще немного — и будет пять лет, как ее не стало.

Пять лет с тех пор, как я услышала от врача, что кислорода, которым больная снабжалась через ИВЛ, перестало хватать и ее уже около часа пытаются реанимировать.

Пять лет с тех пор, как мы с Джерри вышли из реанимационного отделения больницы «Нью-Йорк — Корнелл», из окон которого открывался вид на реку.

Теперь я могу позволить себе думать о ней.

Перестала плакать при упоминании ее имени.

И голос, вызывающий санитара, чтобы везти ее в морг, больше меня не преследует.

Но я по-прежнему хочу ее рядом.

В попытке залатать пустоту перелистываю книги на рабочем столе в кабинете — ее подарки.

Одна называется «Детеныши животных с мамами», и это просто альбом черно-белых фотографий детенышей животных с мамами: большинство домашних, знакомых с детства — ягнята и овцы, жеребята и кобылы, но есть и более экзотические — ежи, коалы, ламы. В книгу «Детеныши животных с мамами» вложена открытка из Франции с изображением белого медвежонка с мамой. Подпись по-французски и по-английски: «Colin sur la banquise» — «В обнимку на льдине».