Капкан супружеской свободы - Олег Рой

– Да, ошиблись. – Он не смотрел на нее, но говорил ровно и спокойно. – Я должен, вероятно, извиниться за свою грубость?..

– Не стоит, я все понимаю. Твои вещи уложены?

Алексей молча кивнул в сторону небрежно брошенной у входа в номер сумки. Минута текла за минутой, он почти уже забыл, кто находится рядом с ним, а Лида все не уходила.

– Я могу помочь тебе хоть чем-нибудь?

Он не выдержал – засмеялся.

Тогда она, кажется, наконец поняла и заговорила торопливо и укоризненно:

– Алеша, ты не должен, не должен винить себя ни в чем. И меня тоже. Я все понимаю, но пойми же и ты: это случайность, ужасная, нелепая, бессмысленная случайность! Не надо так со мной, я прошу тебя!.. В конце концов, мы же близкие люди. Не отвергай меня, не отказывайся от моей помощи.

Близкие люди… Он снова резко мотнул головой и встал, по-прежнему избегая ее взгляда. Все это надо было прекратить. И, сдерживая себя, чтобы не послать эту женщину к черту, Соколовский подошел к двери и сказал:

– Передай ребятам, что я скоро спущусь. Володя уже звонил мне, я знаю, что через час надо ехать в аэропорт. Иди, пожалуйста. И не надо жалеть меня. Со мной все будет в порядке.

Лида молча вышла; он проводил глазами ее прямую и строгую спину, впервые позволив взгляду сфокусироваться на гостье. Потом он налил себе коньяку и выпил, поморщившись, вспомнив, как точно таким же жестом он опрокинул в горло хрустальный стакан в ту ночь, когда собирался отправиться к ней в номер, и трепетал от возбуждения, и был счастлив, как мальчишка… Она сказала: «Ты не должен винить себя ни в чем. И меня тоже». Она сказала так, потому что не знает, как истово просил он в ту ночь у Бога, чтобы тот придумал хоть что-нибудь – любую хитрую зацепку, любое лукавое шулерство – и дал ему, Соколовскому, возможность навсегда остаться с молодой возлюбленной. И вот эта возможность у него теперь есть… С тех пор прошло чуть более суток, а ему казалось, что прошла целая жизнь. Да так оно, наверное, в сущности, и было.

Спустившись в холл через час, Соколовский нашел свою труппу сгрудившейся на пышном диване, золотая и розовая расцветка которого – вполне в духе итальянских барочных отелей средней руки – показалась ему вдруг нестерпимо пошлой. Он долго не решался навсегда запереть за собой дверь номера; это было все равно что навсегда захлопнуть за собой дверь в прошлую жизнь, где были и невинность, и неведение, и способность любить, и роскошь считать, что никто не ответственен за возможные несчастья… Но рано или поздно ему нужно было спуститься вниз, к своим нынешним обязанностям и нынешним обстоятельствам – других, похоже, уже не будет, – и он спустился, и не знал, как промолвить «Здравствуйте!» в той ситуации, в которой все они теперь очутились.

Друзья обступили его, тоже, как водится, не зная, что следует говорить в таких случаях. И – опять же как водится – единственным, кто решился открыть рот, стал человек, меньше других приспособленный к тактичному состраданию.

– Держись, дружочек, – сказала Лена Ларина, вкрадчивым, кошачьим движением молниеносно погладив его по плечу. – Хорошо, что хотя бы спектакль успели отыграть до того, как…

Она осеклась, уловив нервное движение Вани Зотова и все-таки почувствовав, кажется, всю неуместность своего замечания. Однако и злобное шипение Леонида: «Идиотка!», и гневный взгляд Лиды были совершенно напрасны: Соколовский даже не расслышал ее реплики. Он спокойно кивнул ребятам, выговорил почти нормальным голосом: «Счастливо оставаться!» и вышел вслед за Володей Демичевым, который вызвался отвезти его к самолету.

Его помреж, к счастью, был молчалив от природы, а сковывавшее их обоих напряжение подвигло Володю к еще большему молчанию, и Соколовский был благодарен ему за это и еще за то, что коллега даже не пытался проявлять бессмысленное сочувствие. Уже в аэропорту, дожидаясь объявления рейса, они очень коротко, по-деловому обсудили действия труппы на несколько оставшихся дней, представительские обязанности каждого на закрытии фестиваля, сроки возвращения на родину. Демичев даже не заикнулся о сценарии, который они привезли с собой в Венецию, о намечавшихся переговорах с партнерами, о запланированном поиске спонсоров – ему было ясно, что новый спектакль будет поставлен теперь его шефом совсем не скоро, и это понимание тоже было дорого Алексею, и за него он тоже был приятелю благодарен… Он думал, что воспримет посадку на рейс с облегчением – наконец-то он снова сможет побыть один, – но оказалось, что расставание с Венецией было для него примерно тем же, что и расставание с гостиничным номером: еще один поворот ключа в навсегда захлопнувшейся двери к прошлому. И потому простое прощальное пожатие руки собственному помощнику далось ему почти так же тяжело, как жест Лиды, по-хозяйски пытавшейся сегодня утром положить ему руку на голову.

В самолете было прохладно и тихо; стюардессы, вопреки сложившемуся обычаю, почти не донимали пассажиров бесконечными разъяснениями правил поведения и предложениями еды и питья. Соколовский сидел, закрыв глаза, почти физически ощущая ровный гул мощных турбин и еле заметное дрожание самолета. Потом он понял, что это его собственная дрожь, и попытался думать только о Татке, об одной только Татке, – потому что это его, понятное каждому без слов, отцовское горе было естественным и незамутненным никакой виной, никакой обидой. Однако думать об одной только дочери плохо ему удавалось. Алексею казалось, что сердечная боль, которую он испытывал, вспоминая о гибели своей девочки, куда милосерднее и чище, нежели то рвущее жилы и нервы чувство заслуженной потери, с которым связывались у него мысли о Ксении. Два этих горя нельзя было сравнивать: Таткин уход был ужасен, но он мог оплакивать его как трагическую случайность, как зловещую несправедливость судьбы; о смерти же жены он не мог, не смел сказать: «Никто не виновен», и безмерная горечь собственной неправоты отравляла ему кровь, не позволяя утешиться в искренней скорби даже на мгновение.

Наконец сердечная боль чуть-чуть отпустила его, тело взмолилось о пощаде, сознание подало ему незаслуженную милостыню, – и Алексей задремал, плохо сознавая, где находится, и не отдыхая, а лишь едва собираясь с силами, чтобы выжить и сделать то, что он должен был сделать для своих девочек.

Он шел и шел, зная, что должен дойти до конца и что схитрить, выгадать на этот раз нельзя. Снег снова бил ему в лицо, но теперь этот снег был странным – словно неживым, ненастоящим, бутафорским. То ли снег, то ли тополиный пух… а может быть, просто крупа, та самая небесная манна, о которой мы все грезим, не зная, так ли уж сладка она на самом деле. Человек шел сквозь этот снег, с трудом преодолевая повороты и собирая все силы, чтобы выжить; он знал, что ему нужно дойти и сделать то, что он должен сделать для своих девочек.

Земля, по которой он ступал, в этот раз была черной и жирной. Она громко чавкала под его ногами своим мягким, всхлипывающим месивом, и ему казалось, что оттуда, из-под земли, кто-то зовет его тяжелыми, всхлипывающими голосами. Снега на земле было немного; причудливые черно-белые узоры, странные многочисленные проталины складывались на его глазах в географическую карту, и он силился прочесть ее, хотя и знал, что на свете нет такой страны, путь в которую указывала бы эта карта.

Время подгоняло его, следовало торопиться. Как он проделывал здесь это уже не раз, человек нагнулся, подхватил рукой пригоршню талого снега и стал жадно глотать, пытаясь запомнить его на вкус. Снег был мокрым и сладким, пахнущим свежестью, холодом, небытием. Мужчина не знал, зачем он делает это: он не испытывал жажды, а одну только долгую, смертную, как его дорога, тоску. Но этот снег был для него и прощением, и причастием; прохлада, которой обдавали его снежные талые капли, словно усмиряла холод того ледяного монстра, что притаился у него внутри и так безжалостно грыз его сердце.

Вот и поворот, и знакомые остовы деревьев, и тяжелые кустарники, прогнувшиеся под мокрыми струями непогоды. Ограда выросла перед ним неожиданно, хотя еще пару минут назад он помнил о ней и даже шел к ней осмысленно и торопливо. След от воронова крыла прочертил впереди странную, изломанную линию; он поднял голову на знакомое карканье, но успел уловить в небе только тень птицы – тень такую большую, что она накрыла собой все серое небо, сделав его еще более темным и беспросветным. Человек вцепился негнущимися пальцами в холодную металлическую ограду, окинул взором уже привычный кладбищенский пейзаж и сделал еще один шаг вперед.

Один шаг. Потом еще один. И еще, и еще, и еще… Идти было все труднее и все необходимее. Он знал, что именно должен увидеть в конце своего пути, и не хотел видеть этого. Но что-то более сильное, чем желание, страх или упорство, толкало его вперед и не давало остановиться даже для краткой передышки. Невысокие холмики обгоняли его справа и слева, покосившиеся кресты затевали перед ним пугающую своей неуместной кокетливостью пляску, а он все шел и шел, вдыхая промерзлый воздух полной грудью и пытаясь слиться с окружающим холодом, стать его частью, чтобы перестать наконец чувствовать ту ледышку в груди, которая никак, никак не хотела таять.