Страницы Миллбурнского клуба, 1 - Слава Бродский

Но мы все-таки откачали весь мед.

 – Но вы все-таки откачали тогда весь мед, – сказал Саратов.

– Да, но качать его пришлось ночью. Каждый вечер мы начинали в восемь, когда кончался лёт, и качали до самого утра.

– При свете керосиновой лампы, – сказал Саратов.

– При свете керосиновой лампы, – сказал я. – Только не надо было ставить ее на медогонку, конечно.

– Слушай, вспоминать так вспоминать, – сказал Саратов. – Ты помнишь, как вы грузили мед в багажный вагон поезда Волгоград–Москва? Он стоял в Борисоглебске всего две минуты.

– А фляг было около ста. И каждая весила четыре пуда. Сто двадцать секунд и сто фляг. И с каждой надо было пробежать метров тридцать и забросить ее вверх, на платформу вагона.

– Сколько вас там было? – спросил Саратов. – Шестеро?

– Пятеро наших и вокзальный милиционер.

– Он был ваш друг?

– Да. Все были наши друзья.

И председатель колхоза – он ставил нас в лучшие лесополосы.

И все наши соседи – мы не успевали еще скинуть рюкзаки, а они уже несли нам соленые огурцы, картошку и молоко.

И директор пчелобазы – в трудный первый год он долго и терпеливо слушал всю нашу историю и вдруг сказал: «У вас это дело пойдет» – и дал нам две пятикилограммовые пачки вощины в долг.

И даже самолет в небе, который травил сорняки. Он тоже был нашим другом. И наши поля всегда оставались нетронутыми, и к июлю все вокруг нас до горизонта, было затоплено сплошным желтым морем сурепки.

Мы вполне освоились в этой стране и могли бы существовать в ней долго, научившись не переступать черты, отделявшей нас от тех, на чьей стороне была сила. Но нам всегда хотелось верить, что все это не будет продолжаться вечно. Они должны были допустить ошибку. Потому что, хотя они уже очень изменились, но все же, как и с самого начала, все до единого, с самого первого до самого последнего, были невеждами.

– И они все-таки допустили ошибку.

– Да, – сказал я, – и мы вырвались из клетки.

– Ну, мне пора, – сказал Саратов.

– Уже?

– Да. Спасибо за «Лафроиг».

– Слушай, Саратов, – сказал я, – давай вспомним еще что-нибудь напоследок. Помнишь, как прибежал я тогда к поезду?

– Когда он уже тронулся?

– Когда он уже тронулся. И я бежал за ним с выпученными глазами.

– Ребята заметили тебя и бросились в тамбур.

– И я видел, как кто-то уже теснил проводника от дверей.

– В одной руке у тебя было три пустых фляги, а в другой – одна. Но наполовину с медом.

– И я пытался на ходу забросить их в открытую дверь вагона. И та, которая была с медом, каким-то чудом упала вниз, под вагон. И я закричал что-то.

– И все закричали.

– И все закричали. И какой-то пассажир, не из наших, с испугу рванул стоп-кран.

Анна Голицына – родилась и выросла в Москве. Выпускница математического класса 57-й школы. Училась на мехмате МГУ, там же защитила кандидатскую диссертацию. В 1992 году уехала с семьей – сначала в Англию, потом в Америку, где живет до сих пор (в последнее время – в Большом Бостоне). Анна работает программистом. Пишет стихи на русском и английском языках, а также философские эссе на тему восприятия искусства и на другие темы. Подборки ее стихов были опубликованы в журналах «Черепаха на острове» и «Кругозор». Еще одна подборка стихов принята в «Новый журнал», издающийся в Нью-Йорке. Анна увлеченно занимается фотографией, в основном студийной портретной съемкой. Ее фотографии Наума Коржавина были опубликованы в российской «Независимой газете» и «Кругозоре».

Публика и Элита:

о профессиональной и непрофессиональной оценке поэзии

Эссе

Введение

Это эссе о том, как Публика и Элита (или Эксперты) воспринимают и оценивают искусство на примере поэзии. Хочу сразу же подчеркнуть, что речь никоим образом не пойдет о социальной элите. Под Элитой в этом эссе понимается творческая и околотворческая элита, Элита в искусстве, или, иногда более конкретно, Элита в поэзии. Все положения эссе применимы к поэзии, но я достаточно часто буду говорить об искусстве вообще. Ведь интересно отметить и общие тенденции в искусстве, когда они существуют, не так ли?

 В эссе речь пойдет в основном о различии во вкусах Публики и Элиты. Хочу сразу подчеркнуть, что различия во вкусах этих групп – не единственный фактор, действующий на наше восприятие, или на нашу положительную или отрицательную оценку того или иного стихотворения, или того или иного произведения искусства. Существуют и другие важные факторы, влияющие на восприятие, но их обсуждение находится за пределами этого эссе.

 Два слова о моем отношении к искусству. Я пишу стихи и фотографирую, специализируясь на студийных портретах. Некоторые мои стихи и несколько фотографий опубликованы. У меня также есть небольшой опыт в керамике и мозаике. Мой многолетний интерес к теории восприятия искусства отражен в нескольких эссе и многочисленных дискуссиях в интернете на эту тему, на примерах поэзии и фотографии.

Элита – кто они?

 Для начала я хочу дать более или менее точное определение Элиты для нужд этого эссе. Как я уже упоминала, это не социальная элита, а элита в конкретном искусстве или, в данном случае, элита в поэзии. Публика – это все остальные. В дальнейшем я еще буду говорить о переходной группе Новичков.

 Элита в поэзии – это признанные поэты или поэты-профессионалы, эксперты, литературные критики, специализирующиеся в поэзии, и знатоки поэзии. Аналогичным образом можно определить элиту для любого искусства: это профессионалы в этом виде искусства, эксперты, критики и знатоки.

 При всем многообразии переходных стадий, различие между Элитой и Публикой, или, в первом приближении, профессионалами и непрофессионалами, вполне реально, и многие с этим согласятся. Я бы еще добавила, что это различие зависит от группы людей, рассматриваемых в данный момент. Один и тот же человек может быть профессионалом или экспертом для одной группы людей и принадлежать Публике в другой, более профессиональной группе. Например, знаток поэзии на «высоком» интеллигентном уровне, сочиняющий стихи для провинциальной газеты, вполне может быть, по сравнению со своими друзьями, элитой или профессионалом в поэзии. Однако, скорее всего, его нельзя считать профессионалом по сравнению с известными литературными критиками или с поэтами, регулярно печатающимися в «Неве» или «Арионе», или с поэтами, чьи имена мы учили в школе.

 Почему я рассматриваю эти четыре группы вместе, называя их Элитой, – профессионалов в определенном виде искусства, экспертов, критиков и знатоков? Потому что люди из этих групп знают, понимают и чувствуют искусство, в котором они специализируются, обычно заметно лучше, чем Публика или Новички. Например, Элита в поэзии знает в тонкостях правила стихосложения, историю поэзии, творчество великих и не столь великих поэтов. Элита знакома со многими и многими произведениями искусства и, как правило, разбирается в различных его течениях (скажем, акмеизм или футуризм в поэзии). Например, Элита в поэзии способна более компетентно, чем Публика, судить об оригинальности какого-либо стихотворения (насколько оригинальность может быть точно установлена, но это – тема другого разговора). Элита в определенном смысле натренирована в своем искусстве, и эта тренировка делает ее понимание, восприятие и чувства статистически лучше, подобно результатам любого вида тренировки – в спорте, в умении обращаться с компьютером или в вокале. Хотя, конечно же, даже серьезные тренировки не являются гарантией серьезного успеха.

Вкусы Публики и Элиты

 Теперь я хотела бы поговорить о том, какого рода искусство предпочитает Элита и какое искусство предпочитает Публика. Все последующие наблюдения – чисто статистические, в среднем. Речь идет только о тенденциях.

Сложность и простота. Элита часто предпочитает искусство настолько сложное (Герман Гессе, некоторые стихотворения Мандельштама или Бахыта Кенжеева) или настолько простое («Черный квадрат» Малевича), что Публике эти произведения искусства неизвестны, безразличны или активно не нравятся. Сложное искусство может вызывать сложные мысли, чувство неопределенности, многозначности или предоставлять только рамки для развития эмоций и мыслей читателя или зрителя. Например, я участвовала в бурной дискуссии по поводу следующего короткого стихотворения Мандельштама:

Люблю появление ткани,

Когда после двух или трех,

А то четырех задыханий

Придет выпрямительный вздох –

И дугами парусных гонок

Открытые формы чертя,

Играет пространство спросонок –

Не знавшее люльки дитя.

 Насколько это стихотворение просто или сложно, определенно или неопределенно, я сейчас обсуждать не буду, но обсуждающие разделились на два четко выраженных лагеря: тех, кто считал, что его неопределенность и сложность приемлема, и тех, кто считал, что неприемлема. Принимающие обвиняли противоположную сторону в зашоренности и ограниченности, отвергающие обвиняли противников в претенциозности и притворстве. («Не может нормальный человек всерьез такое любить».) Надо ли говорить, в каком лагере, только среднестатистически, я вижу в основном знатоков поэзии, и в каком я вижу в основном Публику по отношению к этому стихотворению? Это была довольно типичная дискуссия об искусстве, различные вариации которой я слышала и видела неоднократно, конкретно в поэзии, живописи, музыке и профессиональной фотографии.