Спаси меня, вальс - Зельда Фицджеральд

Алабама внимательно осмотрела грязные пальчики дочери.

— Как будто ничего опасного, но мне кажется, все-таки лучше вернуться домой и обработать царапины.

— Меня домой, — тягуче произнесла Бонни, выбивая слова, как кухарка, выбивающая толкушкой картофельное пюре. — Домой, домой, домой, — радостно тянула она, подпрыгивая на отцовских плечах.

— Вот, дорогая. «Гранд-отель Петрония» и «Золотые острова».

— Может, нам переехать в «Палас» или «Юниверс»? У них в саду больше пальм.

— И предать свою, можно сказать, историческую фамилию? Алабама, отсутствие исторического чутья — твой самый большой недостаток.

— Не понимаю, зачем мне историческое чутье, я и без него могу оценить белые пыльные дороги. Когда ты так несешь Бонни, мне на ум приходит труппа трубадуров.

— Точно. Пожалуйста, не дергай папу за ухо. Ты когда-нибудь попадала в такую жару?

— А мухи! И как люди терпят их?

— Может быть, пойдем подальше от моря?

— По этим камням не побегаешь. В сандалиях было бы удобнее.

Они шли по дороге времен Французской Республики мимо бамбуковых занавесей Йера, мимо связок войлочных шлепанцев и будок с женским бельем, мимо сточных канав, заросших буйной южной травой, мимо фиглярствующих экзотических марионеток, вдохновляющих бронзоволиких провансальцев мечтать о свободе в Иностранном легионе, мимо съеденных цингой попрошаек и пышных бугенвиллий, мимо пыльных пальм, шеренги запряженных в коляски лошадей, мимо выставленных тюбиков с зубной пастой в деревенской парикмахерской, от которой за версту пахнет «Шипром», и мимо казармы, которая придавала городу цельность, как семейная фотография в большой и неприбранной гостиной.

— Сюда.

Дэвид посадил Бонни на кучу прошлогодних газет в сыровато-прохладном холле отеля.

— Где няня?

Алабама сунула голову в отвратительную плюшево-кружевную гостиную.

— Мадам Тюссо нет. Полагаю, она собирает материал для своей Британской сравнительной таблицы, чтобы, вернувшись в Париж, сказать: «Все правильно, разве что цвет облаков в Йере, когда я была там с семьей Дэвида Найта, показался мне чуть более похожим на цвет серых линкоров».

— Она воспитывает в Бонни понимание традиции. Мне она нравится.

— И мне тоже.

— Где няня? — У Бонни глаза от тревоги стали круглыми.

— Дорогая, она вернется! Она пошла, чтобы найти для тебя что-то интересное.

Бонни явно не поверила.

— Пуговицы, — сказала она, показывая на свое платье. — Хочу апесиновый сок.

— Ну, конечно… Вот когда вырастешь, то узнаешь, что есть на свете вещи и поинтереснее сока.

Дэвид позвонил.

— Принесите, пожалуйста, стакан апельсинового сока.

— Ах, месье, мы здесь совсем наособицу. Летом у нас нет апельсинов. Всё жара. Мы даже подумывали закрыть отель из-за невозможности достать апельсины в такую погоду. Подождите минутку. Я посмотрю.

Хозяин отеля был похож на рембрандтовского лекаря. Он позвонил в колокольчик. Явился valet de chambre[39], который тоже был похож на рембрандтовского лекаря.

— У нас есть апельсины? — спросил хозяин отеля.

— Ни одного, — мрачно отозвался тот.

— Вот видите, месье, — объявил с облегчением хозяин. — Нет ни одного апельсина.

Он с довольным видом потер руки, как будто наличие апельсинов доставило бы ему массу забот.

— Апесиновый сок, апесиновый сок, — повторяла Бонни.

— Куда, черт побери, она подевалась? — вскричал Дэвид.

— Мадемуазель? — спросил хозяин отеля. — Да она же в саду под столетней оливой. Великолепное дерево. Вы должны на него посмотреть.

И он последовал за своими гостями в сад.

— Какой прелестный мальчик, — продолжал он. — И скоро заговорит по-французски. Я прежде очень хорошо говорил по-английски.

Женская суть Бонни не могла не бросаться в глаза.

— Не сомневаюсь, — отозвался Дэвид.

Няня устроила себе будуар из железных садовых кресел. На них валялись шитье, книжка, несколько пар очков, игрушки Бонни. На столе горела лампа. Сад был обитаемым. Так почему бы ему не послужить еще и английской детской?

— Я посмотрела меню, мадам, а там опять козлятина, поэтому я решила зайти к мяснику. Бонни будет есть жаркое. Простите меня, мадам, но это ужасное место. Не думаю, что стоит тут задерживаться.

— Тут действительно слишком жарко, — виновато проговорила Алабама. — Мистер Найт собирается приглядеть виллу подальше на побережье, если мы сегодня не найдем что-то подходящее.

— Уверена, нас могли бы обслуживать и получше. Некоторое время мне пришлось провести в Каннах с Хортерер-Коллинами, так там нам было очень удобно. Летом они, конечно же, переезжают в Довиль.

Алабама поняла, что им тоже следует перебраться в Довиль… ради няни.

— Почему бы не поехать в Канны? — предложил потрясенный Дэвид.

Из-за ослепительного блеска тропического полдня в пустой столовой как будто слышался звон. Старая английская пара наклонилась над резиновым сыром и размякшими фруктами. Женщина подалась вперед и провела пальцем по пылающим щекам Бонни.

— Так похожа на мою внучку, — сказала старуха покровительственно.

Няня рассердилась:

— Мадам, будьте любезны, не гладьте девочку.

— Я не гладила, я всего лишь прикоснулась к ней.

— От жары у нее расстроился желудок, — не допускающим возражений тоном произнесла няня.

— Не хочу обедать. Не буду обедать, — заявила Бонни, прерывая затянувшееся молчание английской дамы.

— Я тоже не хочу это есть. Пахнет крахмалом. Дэвид, надо пойти в агентство.

Под обжигающим солнцем Алабама и Дэвид отправились на главную площадь. Казалось, все вокруг погрузилось в волшебный сон. Возницы спали, спрятавшись под мало-мальски пригодной для защиты тенью, магазины были закрыты, нещадный липкий зной царил, не находя сопротивления. Отыскав громоздкий экипаж, они, вскочив на подножку, разбудили кучера.

— В два часа, — с раздражением проговорил кучер. — До двух часов я занят!

— Ладно, потом поедете по этому адресу, — не сдавался Дэвид. — Мы подождем.

Кучер вяло пожал плечами.

— За ожидание десять франков в час, — недовольно добавил кучер.

— Ладно. Мы — американские миллионеры.

— Надо что-то положить на сиденье, — вмешалась Алабама. — По-моему тут полно блох.

Они положили на сиденье армейское одеяло и только потом устроились на нем потными телами.

— Tiens![40] А вот и месье!

Кучер лениво показал через дорогу на красивого южанина с повязкой на одном глазу, снимавшего табличку «закрыто» с двери.

— Мы хотим посмотреть виллу «Голубой лотос», ее как будто сдают, — вежливо произнес Дэвид.

— Не получится. Никак не получится. У меня ланч.

— Месье, конечно же, позволит мне оплатить его нерабочее время…

— Другое дело, — с чувством воскликнул агент. — Месье понимает, что после войны все изменилось, и человеку надо что-то кушать.

— Ну, конечно.

Расшатанная повозка покатила мимо синих, как цветок артишока, полей, словно вобравших в себя всю энергию солнца, мимо длинных грядок с овощами, напоминавшими блестящие субмарины. На равнине то тут, то там попадались зонтичные сосны, жаркая ослепительная дорога вилась вплоть до самого моря. Волны были похожи на стружку, устлавшую пол в мастерской солнца.

— Вот она! — гордо прокудахтал агент.

Вилла «Голубой лотос» стояла на красной глине, где не росло ни одного дерева. Открыв дверь, Алабама и Дэвид ступили в прохладный холл.

— Здесь хозяйская спальня.

На огромной кровати лежали пижама из ткани, окрашенной вручную, из батика, и складчатая ночная рубашка от картезианских монахинь.

— Меня поражает несуетливость здешней жизни, — сказала Алабама. — День и ночь — сутки прочь.

— Жаль, у нас не получается так жить.

— Надо посмотреть, что тут с водой.

— Мадам, водопровод в полном порядке. Смотрите.

Тяжелая резная дверь вела в копенгагенскую ванную комнату с синими хризантемами, ползущими вверх, в бреду, будто опьяненными опиумом. На стенах были разноцветные плитки с нормандскими рыбаками, ловящими рыбу. Алабама проверила медный кран, предназначенный для работы в этом фантастическом уголке.

— Не работает.

Агент поднял брови, словно Будда.

— Неужели? Наверно, потому что у нас давно не было дождя! Иногда такое случается, если не идет дождь.

— А что вы делаете, если дождя нет все лето? — спросил заинтригованный Дэвид.

— Рано или поздно, месье, дождь все равно идет, — весело ответил агент.

— И все же?

— Месье шутит.

— Нам нужно что-нибудь более цивилизованное.

— Надо ехать в Канны, — сказала Алабама.

— Поеду первым же поездом, когда вернемся обратно.