Газета Завтра 342 (25 2000) - Газета Завтра Газета

О том, как будущий живой классик и меч Божий питался в неволе, он рассказывает сам: "Большинство заключенных радо было купить в лагерном ларьке сгущенное молоко, маргарин, поганых конфет." Но он никогда ни в чем не принадлежал к большинству и не покупал поганых конфет, ибо, по его словам, "в наших каторжных Особлагерях можно было получать неограниченное число посылок (их вес 8 кг. был общепочтовым ограничением)", но если другие заключенные по бедности или отстутствию родственников все-таки не получали, то Солженицын весь срок получал от жены и её родственников вначале еженедельные передачи, потом — ежемесячные посылки. О питании в Марфинской спецтюрьме (В"Шарашке"), где Солженицын отбыл большую часть срока, его покойный собрат Лев Копелев в книге "Утоли моя печали" (М.,1991) писал, что за завтраком можно было получить добавку, например, пшенной каши; обед состоял из трех блюд: мясной суп, "именно суп", а не баланда, подчеркивал он, "густая каша" и компот или кисель, на ужин какая-нибудь запеканка. Сам Солженицын дополняет: "четыреста граммов белого хлеба, а черный лежит на столах", да еще сахар и 20-40 граммов сливочного масла ежедневно. А время-то стояло то самое, послевоенное, несытое. Имел ли всё это в своей деревне Валя Распутин? Сомнительно... Картину "солженицинского ада", как выражаются критики, никогда в жизни на нарах не спавшие, дополняет, по рассказам мужа, Н.Решетовская: "В обеденный перерыв Саня валяется во дворе на травке или спит в общежитии (каторга с мертвым часом! — В.Б.). Утром и вечером гуляет под липами. А в выходные дни проводит на воздухе 3-4 часа, играет в волейбол... До 12 часов ночи Саня читал. А в пять минут первого надевал наушники, гасил свет и слушал ночной концерт". Ну, допустим, оперу Глюка "Орфей в аду". В экибастузском лагере, надо полагать, киселей-компотов, волейбола и ночных концертов по радио не было, но и там Александр Исаевич, живя в отдельной комнате, почивая не на голых нарах, тоже отнюдь не бедствовал, о чем свидетельствует такое хотя бы письмо жене в ответ на очередную посылку: "Сухофруктов больше не надо. Особенно хочется мучного и сладкого. Всякие издения, которые вы присылаете, — объядение!" Это голос и речь, и желания не горемыки, изможденного трудом и голодом, а сытого и привередливого лакомки, имеющего отличный аппетит. Ну жена выполнила очередную просьбу насчет сладкого, и вот он сообщает: "Посасываю потихоньку третий том "Войны и мира" и вместе с ним твою шоколадку... " И все это не мешает ему до сих пор время от времени сотрясать атмосферу вскликами: "Уж мне ли не знать вкус баланды!" И ему трепетно внимают Бондаренки... Они верят, поди, и тому, что их кумир до сих пор вот уже тридцать лет твердит о себе, не моргнув глазом: "Я, всю войну провоевавший командир батареи..." ("Слово пробивает себе дорогу", М., 1998, стр. 215. Тираж 2 тыс.).

Если вспомнить Достоевского, которого так часто притягивают к Солженицыну, то, что ж, он тоже был почти доволен острожными харчами: "Арестанты уверяли, что такой нет в арестантских ротах европейской России... Впрочем, хвалясь своею пищею, арестанты говорили только про один хлеб. Щи же были очень неказисты, они слегка заправлялись крупой и были жидкие, тощие. Меня ужасало в них огромное количество тараканов. Арестанты же не обращали на это никакого внимания". Словом, у одного страдальца за щекой шоколадка, а у другого во щах насекомое шоколадного цвета, только всего и разницы. А общий итог таков: у одного — отдельная комната всего лишь с тремя соседями, кроватка с матрасиком. Другой вспоминал: "Это была длинная, узкая и душная комната, тускло освещенная сальными свечами, с тяжелым удушливым запахом. Не понимаю, как я выжил в ней... На нарах у меня было три доски: это было всё мое место. На этих же нарах размещалось человек тридцать... Ночью наступает нестерпимый жар и духота. Арестанты мечутся на нарах всю ночь, блохи кишат мириадами..". У одного — восьмичасовой рабочий день с послеобеденным мертвым часом, у другого — каторжный от темна до темна; у одного — 60 выходных в году, у другого — три: Пасха, Рождество да день тезоименитства государя; один после обеда из трех блюд валяется на травке или играет в волейбол, другой весь срок каторги ходит в кандалах; один наслаждается музыкой, чтением классики и сам сочинительствует; другой писал потом: "В каторге я читал очень мало, решительно не было книг. А сколько мук я терпел оттого, что не мог в каторге писать... " А сколько мы потеряли из-за этого!

Остается добавить, что к эпилепсии Достоевский подхватил на каторге еще ревматизм, после каторги да солдатчины прожил только двадцать лет с небольшим и умер в шестьдесят лет. И опять же никакой Пушкинской или Демидовской премии. А Солженицын вот уже пятьдесят пять лет свободно сотрясает мир воплем "Мне ли не знать вкус баланды!" И на всех парах с грохотом и свистом мчится к своему 85-летию...

После долгого раздумия с горечью и досадой приходишь к мысли, что, скорей всего, основа близости Распутина с Солженицыным, конечно, не голод, которого во втором случае и не было, а, как видно, общее у них отношениене к Октябрьской революции и социализму, к советской власти и коммунистам. Принципиальной разницы между коммунистами, вознесшими Родину до небесных высот, и ельцинской бандой, загнавшей её на задворки мира, Распутин, как и Солженицын, не видит: "И в 17-м, и в 91-м году к власти пришла антинациональная революционная верхушка". В выступлении на Х съезде писателей России в ноябре 1999 года будущий солженицынский лауреат назвал Октябрьскую революцию "подлой" ("НС" №2`2000, с. 186). Значит, как видим, и совершили её подлецы. Мой отец, как тысячи русских офицеров, в 17-м году стал на сторону народа, на сторону революции. И вот его сыну теперь говорят: "Поручик Григорьев-Бушин, родитель ваш, сударь, подлец из подлецов!" Мерси... Забыть это невозможно. Одно такое словцо в устах двукратного ленинского орденоносца и "совести народа" тянет на тысяч 10-15 заморских и, разумеется, оно привело в восторг пророка и его "Сараскину контору".

Впрочем, подлость революции и коммунистов Распутин видит гораздо глубже. Для разъяснения этой тайны писатель обращается к упомянутому выше пушкинисту: "В одной из последних статей Валентин Непомнящий сказал, что роковой ошибкой большевиков было то, что они не стерли с лица земли русскую классику и позволили ей спасти культуру ХХ века и тем самым спасти Россию" (там же). Поняли? Цель-то коммунистов состояла в том, чтобы истребить искусство, литературу, а идея — уничтожить Россию, но они почему-то роковым образом оплошали, промешкали, не выполнили помянутую директиву Агитпропа, и только благодаря этому позволили России спастись. Вот какой душевный консенсус у Валентина Григорьевича с Валентином Семеновичем... Полезно друзьям Валентинам, поскольку оба они оказались непомнящими, напомнить и о том, что при коммунистах все семьдесят лет, начиная с 1918 года, вопреки "директиве Агитпропа" издавались-переиздавались невиданными в истории тиражами не только русские классики и советские писатели, в том числе В.Г.Распутин, но и писатели всего мира — от Гомера до Кафки, не к ночи будь помянут.

Однако вернемся к статье В.Нилова и к протесту против нее трех членов редколлегии. По-моему, редакция поступила разумно: пригласила высказаться читателей. Они живо откликнулись, их письма напечатаны в восьмом номере журнала за прошлый год. Причем в противоположность несокрушимо согласному хвалебному хору пяти литературных знаменитостей, о котором говорилось, на этот раз редакция дала возможность выразить разные точки зрения. Разумеется, у Солженицына нашлись почитатели, но, увы, доводы их оказались однообразны и неубедительны, главный из них — "патриоты бьют по патриотам".

Но в целом в подборке писем преобладали совсем иные суждения. Вот несколько выдержек. А.А.Сидоров: "Это общечеловек горбачевского типа, обладавший определенным талантом литератора, но растерявший его в антисоветской злобе... Я лично был бы совершенно безразличен к нему, если бы он в угоду русофобам не поддержал клевету на Шолохова"... С.И.Анисимов: "Этого "художника и мыслителя" можно с полным правом назвать одним из самых заслуженных могильщиков страны... Никаких чувств, кроме ненависти, я к нему не испытываю... За то, что произошло у нас и с нами, вина его так огромна, что ему ничем её не искупить, и он не заслуживает никакого снисхождения..." Софья Авакян: "Он — враг моей Родины. Он употребил все свои силы, весь свой холодный, расчётливый фанатизм на её уничтожение, а потому он мой личный враг на самом сокровенном уровне моей души, такой же враг, как Гайдар, Чубайс, Ростропович. И я ненавижу его... Я испытываю почти физическую боль, когда пытаются прислонить его хоть каким-то бочком к Толстому..."

Казалось бы, достаточно было одного лишь напоминания о злобном и самом активном участии Солженицына в травле Шолохова, чтобы опомниться. Ведь Распутин же устно и письменно многократно объяснял нам великое значение творца "Тихого Дона" в нашей литературе и твердил о своей неизбывной любви к нему. А Солженицын давно исходит ненавистью даже к его внешности: "Невзрачный Шолохов... Стоял малоросток и глупо улыбался... На трибуне он выглядел еще ничтожнее". Одно это должно бы, как током, ударить руку патриота России и её литературы, если она невзначай протянулась вдруг за премией.