Император - Георг Эберс

— Принимают ли они участие в празднествах?

— Да, насколько позволяют им эллины.

— А постановка морского сражения?

— Ее не будет. Но Артемиону дозволено поставлять диких зверей для игрищ в амфитеатре.

— И он не выказал скупости?

— Ты бы поразилась его щедрости. Должно быть, этот человек умеет, подобно Мидасу55, превращать камни в золото.

— И много подобных ему между вашими евреями?

— Изрядное число.

— В таком случае я желаю, чтобы они попытались взбунтоваться, потому что, если возмущение уничтожит богатых, нам достанется их золото.

— А до тех пор я постараюсь сохранить их живыми как хороших плательщиков податей.

— Разделяет ли это желание Адриан?

— Без сомнения.

— Твой преемник, может быть, внушит ему другие мысли.

— Адриан всегда действует по своему собственному разумению, а я еще состою в должности, — гордо сказал Титиан.

— И да сохранит тебя в ней иудейский бог на многие лета, — насмешливо отвечала Сабина.

VII

Прежде чем Титиан успел открыть рот для ответа, главная дверь осторожно, но широко отворилась, и претор Луций Элий Вер, жена его Домиция Луцилла, юная Бальбилла и историограф Анней Флор вошли в комнату. Все четверо были в веселом возбуждении и желали тотчас же после первых приветствий дать императрице отчет о том, что они видели на Лохиаде; но Сабина сделала рукою отрицательный знак и прошептала:

— Нет, нет, подождите; я чувствую себя изнеможенной… долгое ожидание, а потом… Мой нюхательный флакон, Вер! Стакан воды с фруктовым соком, Левкиппа! Но только не такой сладкой, как обыкновенно!

Гречанка-рабыня поспешила исполнить приказание. Поднося к носу изящный флакончик, вырезанный из оникса, императрица сказала:

— Не правда ли, Титиан, целая вечность прошла с тех пор, как мы с тобою беседуем о государственных делах? А вы ведь знаете, что я откровенна и не могу молчать, когда встречаю превратные понятия. В ваше отсутствие я принуждена была много говорить и слушать. Это может отнять силы даже у людей более крепких, чем я. Удивительно, что вы не находите меня в более жалком состоянии. В самом деле, что может быть изнурительнее для женщины, чем защищаться с мужественной решительностью против мужчины? Дай мне воду, Левкиппа.

В то время как императрица, беспрерывно шевеля тонкими губами и как бы смакуя, маленькими глотками пила фруктовый сок, Вер приблизился к префекту и шепотом спросил его:

— Ты долго оставался наедине с Сабиной?

— Да, — ответил Титиан и при этом стиснул зубы так крепко и сжал кулак так сильно, что претор не мог не понять его и тихо сказал:

— Ее нужно пожалеть; и в особенности теперь на нее находят часы…

— Какие часы? — спросила Сабина, отнимая стакан от своих губ.

— Такие, — быстро отвечал Вер, — в которые мне нет надобности заботиться о сенате и о государственных делах. Кому другому обязан я этим, как не тебе?

При этих словах он подошел к матроне и, подобно сыну, внимательному к своей уважаемой больной матери, с сердечной услужливостью принял от нее стакан, чтобы передать его гречанке. Императрица несколько раз благосклонно кивнула претору в знак благодарности и затем с оттенком веселости в голосе спросила:

— Ну что же вы видели на Лохиаде?

— Чудеса! — проворно отвечала Бальбилла, всплеснув своими маленькими ручками. — Рой пчел, целый муравейник вторгся в старый дворец. Белые, коричневые и черные руки в таком множестве, что мы не могли и сосчитать их, заняты там деятельной работой, и из многих сотен людей ни один не мешает другому. Подобно тому как предусмотрительная мудрость богов направляет звезды по их путям в часы «всемилостивой Ночи», так что ни одна из них никогда не остановит и не толкнет другую, всей этой толпой руководит один маленький человек…

— Я вынужден вступиться за архитектора Понтия, — прервал девушку претор, — он как-никак человек среднего роста.

— Итак, скажем, чтобы удовлетворить твое чувство справедливости, — продолжала Бальбилла, — итак, скажем: ими всеми руководит человеческое существо среднего роста со свитком папируса в правой руке и стилем — в левой. Нравится ли тебе теперь мой способ выражения?

— Он мне всегда нравится, — отвечал претор.

— Позволь же Бальбилле продолжать рассказ, — милостивым тоном приказала императрица.

— Мы видели хаос, — продолжала девушка, — но в этом беспорядочном смешении уже чувствуются условия для будущего стройного творения; да, их даже можно видеть воочию.

— И споткнуться о них, — засмеялся претор. — Если б было темно, а работники были червями, мы бы передавили половину их, до того кишели ими каменные полы.

— Что же они делали?

— Все, — с живостью отвечала Бальбилла. — Одни полировали попорченные плиты; другие укладывали новые куски мозаики на места, откуда были похищены прежние; искусные художники расписывали гладкие гипсовые поверхности фигурами. Каждая колонна, каждая статуя была окружена лесами, доходившими до потолка, и по ним всходили люди, напирая друг на друга подобно матросам, взбирающимся на борт неприятельского судна во время какой-нибудь навмахии.

При живом воспоминании обо всем виденном щеки хорошенькой девушки раскраснелись, и во время своей речи она выразительно жестикулировала и встряхивала высокой кудрявой прической, которой была увенчана ее головка.

— Твое описание становится поэтичным, — прервала императрица свою наперсницу. — Не вдохновляет ли тебя муза еще и к стихотворству?

— Все девять пиэрид56 представлены в Лохиадском дворце, — сказал претор. — Мы видели восемь; но у девятой, у помощницы астрономов и покровительницы изящных искусств, небесной Урании, было вместо головы… как бы ты думала что? Позволь мне просить тебя отгадать, божественная Сабина.

— Что же такое?

— Пук соломы!

— Ах! — вздрогнула императрица. — Как ты думаешь, Флор, нет ли между твоими учеными и кропающими стихи собратьями кого-нибудь похожего на эту Уранию?

— Во всяком случае, — возразил Флор, — мы предусмотрительнее богини, потому что содержание наших голов скрывается под твердой покрышкой черепа и более или менее густыми волосами. Урания же выставляет свою солому напоказ.

— Твои слова, — засмеялась Бальбилла, указывая на массу своих кудрей, — отзываются почти намеком, что мне в особенности необходимо скрывать то, что лежит под этими волосами.

— Но и лесбосский лебедь57 был назван «лепокудрою», — возразил Флор.

— А ты — наша Сафо, — сказала жена претора Луцилла и с нежностью привлекла девушку к себе.

— Серьезно, не думаешь ли ты изобразить в стихах то, что видела сегодня? — спросила императрица.

Тут Бальбилла слегка потупилась, но бодро ответила:

— Это могло бы подстегнуть меня: все странное, что я встречаю, побуждает меня к стихам.

— Но последуй примеру грамматика Аполлония, — сказал Флор. — Ты Сафо нашего времени, и поэтому тебе следовало бы сочинять стихи не на аттическом, а на древнем эолийском диалекте.

Вер расхохотался… А императрица, которая никогда громко не смеялась, хихикнула коротко и резко. Бальбилла спросила с живостью:

— Неужели вы думаете, что мне не удалось бы это выполнить? С завтрашнего же дня я начну упражняться в эолийском наречии.

— Оставь это, — попросила Домиция Луцилла. — Самые простые твои песни всегда были самыми прекрасными.

— Пусть же не смеются надо мною, — своенравно отвечала Бальбилла. — Через несколько недель я буду в состоянии владеть эолийским диалектом, потому что я могу сделать все, что захочу, все, все…

— Что за упрямая головка скрывается под этими кудрями! — сказала императрица и милостиво погрозила ей пальцем.

— И какая восприимчивость! — воскликнул Флор. — Ее учитель грамматики и метрики говорил мне, что его лучшим учеником была женщина благородного происхождения и притом поэтесса — Бальбилла.

Девушка покраснела от этой похвалы и радостно спросила:

— Льстишь ли ты, или же Гефестион58 в самом деле сказал это?

— Увы! — вскричал претор. — Гефестион был и моим учителем, а следовательно, и я принадлежу к числу учеников мужского пола, посрамленных Бальбиллой. Но это для меня не новость, потому что александриец говорил и мне почти то же самое, что и Флору; и я не настолько кичусь своими стихами, чтобы не чувствовать справедливости его приговора.

— Вы подражаете различным образцам, — заметил Флор, — ты — Овидию, а она — Сафо; ты пишешь стихи по-латыни, а она по-гречески. Ты все еще по-прежнему возишь с собой любовные песни своего Овидия?

— Постоянно, — ответил Вер, — как Александр своего Гомера.

— И из благоговения к своему учителю, — прибавила императрица, обращаясь к Домиции Луцилле, — твой муж при содействии Венеры старается жить согласно его творениям.